Мария! Мария! Мария!
Пусти, Мария!
Я не могу на улицах!
Не хочешь?
Ждешь,
как щеки провалятся ямкою
попробованный всеми,
пресный,
я приду
и беззубо прошамкаю,
что сегодня я
"удивительно честный".
Мария,
видишь -
я уже начал сутулиться.
В улицах
люди жир продырявят в четырехэтажных зобах,
высунут глазки,
потертые в сорокгодовой таске,-
перехихикиваться,
что у меня в зубах
- опять!-
черствая булка вчерашней ласки.
Дождь обрыдал тротуары,
лужами сжатый жулик,
мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,
а на седых ресницах -
да!-
на ресницах морозных сосулек
слезы из глаз -
да!-
из опущенных глаз водосточных труб.
Всех пешеходов морда дождя обсосала,
а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет;
лопались люди,
проевшись насквозь,
и сочилось сквозь трещины сало,
мутной рекой с экипажей стекала
вместе с иссосанной булкой
жевотина старых котлет.
Мария!
Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?
Птица
побирается песней,
поет,
голодна и звонка,
а я человек, Мария,
простой,
выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.
Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария!
Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!
Мария!
Звереют улиц выгоны.
На шее ссадиной пальцы давки.
Открой!
Больно!
Видишь - натыканы
в глаза из дамских шляп булавки!
Пустила.
Детка!
Не бойся,
что у меня на шее воловьей
потноживотые женщины мокрой горою сидят,-
это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.
Не бойся,
что снова,
в измены ненастье,
прильну я к тысячам хорошеньких лиц,-
"любящие Маяковского!"-
да ведь это ж династия
на сердце сумасшедшего восшедших цариц.
Мария, ближе!
В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.
Мария!
Поэт сонеты поет Тиане,
а я -
весь из мяса,
человек весь -
тело твое просто прошу,
как просят христиане -
"хлеб наш насущный
даждь нам днесь".
Мария - дай!
Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово,
величием равное богу.
Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.
Мария -
не хочешь?
Не хочешь!
Ха!
Значит - опять
темно и понуро
сердце возьму,
слезами окапав,
нести,
как собака,
которая в конуру
несет
перееханную поездом лапу.
Кровью сердце дорогу радую,
липнет цветами у пыли кителя.
Тысячу раз опляшет Иродиадой
солнце землю -
голову Крестителя.
И когда мое количество лет
выпляшет до конца -
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.
Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бок,
наклонюсь
и скажу ему на ухо:
- Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
Давайте - знаете -
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу.
А в рае опять поселим Евочек:
прикажи,-
сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.
Хочешь?
Не хочешь?
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь -
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?
Я тоже ангел, я был им -
сахарным барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из сервской муки изваянных ваз.
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова,-
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!
Я думал - ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!
Пустите!
Меня не остановите.
Вру я,
в праве ли,
но я не могу быть спокойней.
Смотрите -
звезды опять обезглавили
и небо окровавили бойней!
Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!
Глухо.
Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.
Maria! Maria! Maria!
Let go, Mary!
I can not on the streets!
Do not want?
waiting,
cheeks fail yamkoyu
tried by all,
fresh,
I will come
toothless and mumbled,
that today I
"Remarkably fair."
Maria,
you see -
I began to slouch.
In the streets
fat people in the four crops of Hole,
Protruding eyes,
frayed in sorokgodovoy Tasca -
perehihikivatsya,
that in my teeth
- Again! -
a stale loaf of yesterday's caress.
Rain obrydal sidewalks,
puddles compressed rogue,
Wet, Licking cobblestone streets clogged corpse
but on gray eyelashes -
Yes!-
lashes frosty icicles
tears from his eyes -
Yes!-
descended from the eye drain pipes.
All pedestrians face the rain sucked,
and carriages for loschilsya bold athlete athlete;
burst people
proevshis through,
fat and oozed through the cracks,
muddy river flowed with crews
with issosannoy bun
zhevotina old cutlets.
Maria!
As in zazhirevshee ear squeeze them quiet word?
Bird
begging song,
sings
hungry and call,
but I am a man, Mary,
plain,
vyharkanny consumptive night in dirty hand Presnya.
Maria, do you want this?
Let go, Mary!
Cramps fingers I clamp the iron bell throat!
Maria!
Zvereyut streets pastures.
On the neck bruise crush fingers.
Open!
Painfully!
You see - stuck
in the eyes of the millinery pins!
Empty.
Baby!
Do not be afraid,
that my neck cowhide
potnozhivotye wet mountain woman sitting -
it is through life I drag
millions of huge pure love
and a million million dirty little love.
Do not be afraid,
again,
treason in bad weather,
I cling to the thousands of pretty people -
"Mayakovsky's love!" -
but this w dynasty
heart crazy queens ascended.
Maria, closer!
The stripped shamelessness,
in fearful trembling there,
but let your lips neistsvetshuyu charm:
I heart never not lived until May,
and lived life
only a hundredth April there.
Maria!
The poet's sonnets sings Tian,
and I -
full of meat,
all people -
your body simply ask,
like asking Christians -
"Our daily bread
Give us this day. "
Maria - Give!
Maria!
Your name is, I am afraid to forget,
as a poet is afraid to forget
some
born in the throes of nights word
greatness equal to God.
your body
I will cherish and love,
as a soldier,
chopped off in battle,
unnecessary,
nobody,
protects his one leg.
Maria -
do not want?
Do not want!
Ha!
So - again
dark and downcast
I take heart,
okapav tears,
bear
like a dog,
which is in the doghouse
bears
to move the train paw.
Blood heart raduyu road,
stick flowers in dust jacket.
A thousand times oplyashet Herodias
sun earth -
Baptist's head.
And when my number of years
vyplyashet to the end -
million krovinok usteletsya trail
to the house of my father.
getting out
dirty (from roosting in the ditches)
I will side by side,
obliquely
and I say in his ear:
- Look, mister god!
Are not you bored
on a cloudy jelly
daily dip razdobrevshie eyes?
Let's - you know -
ustroimte carousel
study on the tree of good and evil!
Omnipresent, you will be in every cupboard,
and wine are placed around the table,
I wanted to go to the ki-ka-poo
gloomy Peter the Apostle.
And again in heaven lodge Evochek:
Command -
Well tonight
all boulevards beautiful girls
I nataschili you.
Would you?
Do not want?
Shakes his head, kudlasty?
Supish gray eyebrow?
You think -
this,
for thee, krylasty,
I know what love is?
I am also an angel, I was to them -
diabetes lamb peeking into the eye,
but I do not want to give mares
of Sèvres vases sculpted flour.
Almighty, you invented a pair of hands,
did,
that everyone has a head -
why do not you invent,
so it was without pain
kiss, kiss, kiss ?!
I thought - you are all-powerful bozhische,
and you are half-educated, tiny Bozsik.
You see, I bend over,
because the shaft
I take out my shoe knife.
Krylastye scoundrels!
Click in paradise!
Eroshte feathers in shaking scared!
I love you, smelling of incense, reveal
from here to Alaska!
Let go!
I do not stop.
I'm lying,
the right to know,
but I can not be calm.
See -
Star again beheaded
and the sky bloody massacre!
Hey you!
Sky!
Remove the hat!
I'm coming!
Deaf.
The universe sleeps,
resting on paw
mites stars great ear. Смотрите также: | |
