Ах, зачем это,
откуда это
в светлое весело
грязных кулачищ замах!
Пришла
и голову отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах.
И -
как в гибель дредноута
от душащих спазм
бросаются в разинутый люк -
сквозь свой
до крика разодранный глаз
лез, обезумев, Бурлюк.
Почти окровавив исслезенные веки,
вылез,
встал,
пошел
и с нежностью, неожиданной в жирном человеке
взял и сказал:
"Хорошо!"
Хорошо, когда в желтую кофту
душа от осмотров укутана!
Хорошо,
когда брошенный в зубы эшафоту,
крикнуть:
"Пейте какао Ван-Гутена!"
И эту секунду,
бенгальскую,
громкую,
я ни на что б не выменял,
я ни на...
А из сигарного дыма
ликерною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!
Вы,
обеспокоенные мыслью одной -
"изящно пляшу ли",-
смотрите, как развлекаюсь
я -
площадной
сутенер и карточный шулер.
От вас,
которые влюбленностью мокли,
от которых
в столетия слеза лилась,
уйду я,
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз.
Невероятно себя нарядив,
пойду по земле,
чтоб нравился и жегся,
а впереди
на цепочке Наполеона поведу, как мопса.
Вся земля поляжет женщиной,
заерзает мясами, хотя отдаться;
вещи оживут -
губы вещины
засюсюкают:
"цаца, цаца, цаца!"
Вдруг
и тучи
и облачное прочее
подняло на небе невероятную качку,
как будто расходятся белые рабочие,
небу объявив озлобленную стачку.
Гром из-за тучи, зверея, вылез,
громадные ноздри задорно высморкая,
и небье лицо секунду кривилось
суровой гримасой железного Бисмарка.
И кто-то,
запутавшись в облачных путах,
вытянул руки к кафе -
и будто по-женски,
и нежный как будто,
и будто бы пушки лафет.
Вы думаете -
это солнце нежненько
треплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять мятежников
грядет генерал Галифе!
Выньте, гулящие, руки из брюк -
берите камень, нож или бомбу,
а если у которого нету рук -
пришел чтоб и бился лбом бы!
Идите, голодненькие,
потненькие,
покорненькие,
закисшие в блохастом грязненьке!
Идите!
Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела опошлить!
Земле,
обжиревшей, как любовница,
которую вылюбил Ротшильд!
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника -
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников.
Изругивался,
вымаливался,
резал,
лез за кем-то
вгрызаться в бока.
На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.
Уже сумашествие.
Ничего не будет.
Ночь придет,
перекусит
и съест.
Видите -
небо опять иудит
пригоршнью обгрызанных предательством звезд?
Пришла.
Пирует Мамаем,
задом на город насев.
Эту ночь глазами не проломаем,
черную, как Азеф!
Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть
и вижу:
в углу - глаза круглы,-
глазами в сердце въелась богоматерь.
Чего одаривать по шаблону намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь - опять
голгофнику оплеванному
предпочитают Варавву?
Может быть, нарочно я
в человечьем месиве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из всех твоих сыновей.
Дай им,
заплесневшим в радости,
скорой смерти времени,
чтоб стали дети, должные подрасти,
мальчики - отцы,
девочки - забеременели.
И новым рожденным дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и придут они -
и будут детей крестить
именами моих стихов.
Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном Евангелии
тринадцатый апостол.
И когда мой голос
похабно ухает -
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.
Oh, why is it,
where does it come from
in bright fun
dirty fist swing!
came
and head curtain despair
the idea of lunatic asylums.
I -
in death dreadnought
by choking spasms
thrown into the gaping hatch -
through its
to cry torn eyes
climbing, mad, Burliuk.
Almost bloodying isslezennye eyelids,
climbed,
got up,
I went
and with tenderness, unexpected in the fat man
I picked up and said:
"Good!"
Well, when the yellow jacket
the soul of the inspections wrapped!
Good,
when thrown into the scaffold teeth
shout
"Cocoa Drink Van Gutena!"
And the second,
Bengali,
loud,
I do not for that had not been traded,
I have to ...
And of cigar smoke
liquor glass
stretched out face drunken Severianin.
How dare you be called a poet
and gray, tweet, like quail!
Today
must
brass knuckles
kroitsya world in the skull!
You,
concerned about the idea of one -
"Do we dance gracefully" -
See how some fun
I -
areal
pimp and card tricksters.
From you,
who love soaking,
from which
century in tears flowed,
I'm gone,
sun monocle
Inserted in a widely splayed eyes.
Incredibly themselves outfit
I go through the land,
to please and zhegsya,
and ahead
Napoleon will lead to a chain, like a pug.
All land polyazhet woman
myasami shifted, although surrender;
things come to life -
lips veschiny
zasyusyukayut:
"Swell, swell, swell!"
All of a sudden
and clouds
and cloudy etc.
It raised the incredible rocking sky
like diverge white workers,
sky announcing embittered strike.
Thunder from behind a cloud, zvereya, got out,
vysmorkaya huge nostrils fervently,
and second of the given face nebe
harsh grimace Iron Bismarck.
And someone,
entangled in the cloud fetters,
He stretched out his arms to the cafe -
and if as a woman,
and gentle like,
and if the gun carriage.
You think -
the sun nezhnenko
pats on the cheek cafe?
This is again to shoot rebels
General Galliffet coming!
Take out, walk, hands in trouser -
Take a stone, a knife or a bomb,
and if that does not have hands -
I came to and struggled to his forehead!
Go golodnenkie,
potnenkie,
pokornenkie,
soured in blohasto gryaznenky!
Go!
Monday and Tuesday
stained with blood during the holidays!
Let the earth under the knife to remember
who wanted to debase!
Earth
obzhirevshey as a mistress,
which vylyubil Rothschild!
To flags bulling in the heat of firing,
like every decent holiday -
billowing above, lampposts,
bloody carcasses Labaznikov.
Izrugivalsya,
I beg,
cut,
I climb for someone
bite hips.
On the palate, red as the Marseillaise,
I shuddered, okolevaya sunset.
Already crazy.
Nothing will happen.
Night comes,
have a snack
and eat.
You see -
sky again iudit
Handful of Stars nibbling betrayal?
Came.
Feasting Mom,
nasev back to the city.
This night is not Dig eyes,
black as Azef!
Ezhus, zashvyrnuvshis tavern in the corners,
wine poured heart and tablecloth
and I see:
in the corner - round eyes -
eyes ingrained in the heart of the Mother of God.
What bestow on a template to paint
glow horde tavern!
You see - again
golgofniku spat
They prefer Barabbas?
Maybe I purposely
in human mess
face no one newer.
I,
may be,
the most beautiful
of all thy sons.
Give them,
zaplesnevshim in joy,
shortly death
to become children should grow up,
boys - fathers,
girl - pregnant.
And a new birth grant to acquire
inquisitive gray Magi,
and they will come -
and children will be baptized
the names of my poems.
I glorifying machine and England,
It may be simply
in the ordinary Gospel
thirteenth apostle.
And when my voice
obscene hoots -
from hour to hour,
the whole day,
maybe Jesus Christ sniffing
forget-me-my soul. Смотрите также: | |
