Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд... Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цыгарку, очевидно, дожидаясь кого-то. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? “Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе”, – подумал он, направляясь к базару.
Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему “Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!” Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он зашел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки... Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало... Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, и заказал ботвинью со льдом. Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость, даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, – провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее... Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни.
Он не спеша встал, не спеша умылся, поднял занавески, позвонил и спросил самовар и счет, долго пил чай с лимоном. Потом приказал привести извозчика, вынести вещи и, садясь в пролетку, на ее рыжее, выгоревшее сиденье, дал лакею целых пять рублей.
– А похоже, ваше благородие, что это я и привез вас ночью! – весело сказал извозчик, берясь за вожжи. Когда спустились к пристани, уже синела над Волгой синяя летняя ночь, и уже много разноцветных огоньков было рассеяно по реке, и огни висели на мачтах подбегающего парохода.
– В аккурат доставил! – сказал извозчик заискивающе.
Поручик и ему дал пять рублей, взял билет, прошел на пристань... Так же, как вчера, был мягкий стук в ее причал и легкое головокружение от зыбкости под ногами, потом летящий конец, шум закипевшей и побежавшей вперед воды под колесами несколько назад подавшегося парохода... И необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещенного и пахнущего кухней.
Через минуту побежали дальше, вверх, туда же, куда унесло и ее давеча утром.
Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг.
Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет.
Приморские Альпы, 1925 It was necessary to escape, to take something, to distract oneself, to go somewhere. He resolutely put on his cap, took the stack, walked quickly, ringing spurs, along an empty corridor, ran down a steep staircase to the staircase ... Yes, but where to go? At the entrance there was a cab, young, in a deft poddevka, and calmly smoked a cigar, obviously waiting for someone. The lieutenant looked at him with bewilderment and amazement: how can it be so calm to sit on the gantry, smoke, and generally be simple, careless, indifferent? “Perhaps I alone am so terribly unhappy in this whole city,” he thought, heading for the bazaar.
The bazaar was already leaving. For some reason, he walked along fresh manure among carts, among carts with cucumbers, among new bowls and pots, and the women sitting on the ground vied for him, grabbed pots in their hands and knocked, rang their fingers in them, showing their quality factor, men deafened him, shouted to him “Here is the first grade cucumbers, your noble!” All this was so stupid, ridiculous that he fled from the market. He went into the cathedral, where they sang already loudly, cheerfully and resolutely, with a sense of accomplishment, then he walked for a long time, circling a small, hot and neglected garden on a cliff of a mountain, above the boundless light-steel expanse of the river ... Epaulets and buttons of his tunic so lousy that they could not be touched. The round of the cap was wet inside with sweat, his face was glowing ... Returning to the hotel, he delightedly entered the large and empty cool dining room on the lower floor, took off his cap with pleasure and sat down at a table near the open window, which was full of heat, but -so air was blowing, and ordered botvini with ice. Everything was good, there was immense happiness in everything, great joy, even in this knowledge and in all the bazaar smells, in all this unfamiliar town and in this old district hotel, she was this joy, and at the same time her heart was simply breaking apart. He drank several glasses of vodka, having a bite of salted cucumbers with dill and feeling that he would not have hesitated to die tomorrow if he could by some miracle bring her back, spend another, present day with her - spend only then then, in order to tell her and prove something, to convince him how painfully and enthusiastically she loves her ... Why prove it? Why convince? He did not know why, but it was more necessary than life.
He slowly got up, washed slowly, lifted the curtains, called and asked the samovar and bill, he drank tea with lemon for a long time. Then he ordered the cab to be brought in, things to be carried out, and, sitting in the span, on her red-headed, burned-out seat, he gave the footman as much as five rubles.
“And it seems, your nobleness, that it was me who brought you at night!” - the cabman said cheerfully, taking up the reins. When they went down to the pier, the blue summer night was already turning blue over the Volga, and many colored lights were already scattered along the river, and the lights hung on the masts of the running steamer.
- Delivered right away! - said the driver ingratiatingly.
The lieutenant gave him five rubles, took a ticket, went to the marina ... Just like yesterday, there was a soft knock at her pier and a slight dizziness from the unsteadiness under her feet, then the flying end, the noise of water boiling and running forward under the wheels a little back a steaming steamer ... And unusually friendly, it seemed good from the crowdedness of this steamer, which was already everywhere lit and smelling of kitchen.
A minute later, they ran farther, upward, to the same place where she had taken it the morning before.
The dark summer dawn dawned far ahead, reflecting gloomily, sleepily and multicolored in the river, still shining in some places, shimmering ripples in the distance beneath it, under this dawn, and the lights scattered and floated back, scattered in the darkness around.
The lieutenant was sitting under a canopy on the deck, feeling ten years old.
Alpes-Maritimes, 1925 Смотрите также: | |
