Издревле русский наш Парнас
Тянуло к незнакомым странам,
И больше всех лишь ты, Кавказ,
Звенел загадочным туманом.
Здесь Пушкин в чувственном огне
Слагал душой своей опальной:
«Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной».
И Лермонтов, тоску леча,
Нам рассказал про Азамата,
Как он за лошадь Казбича
Давал сестру заместо злата.
За грусть и жёлчь в своем лице
Кипенья желтых рек достоин,
Он, как поэт и офицер,
Был пулей друга успокоен.
И Грибоедов здесь зарыт,
Как наша дань персидской хмари,
В подножии большой горы
Он спит под плач зурны и тари.
А ныне я в твою безгладь
Пришел, не ведая причины:
Родной ли прах здесь обрыдать
Иль подсмотреть свой час кончины!
Мне все равно! Я полон дум
О них, ушедших и великих.
Их исцелял гортанный шум
Твоих долин и речек диких.
Они бежали от врагов
И от друзей сюда бежали,
Чтоб только слышать звон шагов
Да видеть с гор глухие дали.
И я от тех же зол и бед
Бежал, навек простясь с богемой,
Зане созрел во мне поэт
С большой эпическою темой.
Мне мил стихов российский жар.
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
Поет о пробках в Моссельпроме.
И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи как телогрейка,
Но я их вслух вчера прочел,
И в клетке сдохла канарейка.
Других уж нечего считать,
Они под хладным солнцем зреют,
Бумаги даже замарать
И то, как надо, не умеют.
Прости, Кавказ, что я о них
Тебе промолвил ненароком,
Ты научи мой русский стих
Кизиловым струиться соком,
Чтоб, воротясь опять в Москву,
Я мог прекраснейшей поэмой
Забыть ненужную тоску
И не дружить вовек с богемой.
И чтоб одно в моей стране
Я мог твердить в свой час прощальный:
«Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной».
Сентябрь 1924
Тифлис Since ancient times, Russian is our Parnas
Pulled to unfamiliar countries
And most of all you, the Caucasus,
Relled the mysterious fog.
Here Pushkin in sensual fire
Having made his soul with his own:
"Do not sing, beautiful, with me
You are sad songs in Georgia. "
And Lermontov, longing of the probe,
We told us about Azamat,
How he is for the horse Kazbich
Giving sister kneading Zlata.
For sadness and horror in your face
Yellow rivers are worthy
He, as a poet and officer,
There was a bunch of a friend calmed down.
And Griboedov buried here,
As our tribute to Persian Hmari,
In the foot of the big mountain
He sleeps under the cry of Zurna and Tari.
And now I'm in your smuggling
Came, not conducting reasons:
Native dough here to break
Ile to spill your hour of death!
I do not care! I'm full of dum
About them, gone and great.
They were healed by the guttural noise
Your valleys and wild rivers.
They fled from enemies
And from friends fled here,
So that only hear the ringing of steps
Yes, to see from the mountains deaf gave.
And I'm from the same evils and troubles
Fight, forever fasting with Bogoe,
The poet ripe in me in me
With a big epic theme.
I mile poems Russian fever.
There are Mayakovsky, there are and except
But he, their main headquarters,
Sings about traffic jams in Mosselprom.
And Klyuev, Ladoga Dyacchka,
His poems as a degree racing
But I read them out loud yesterday,
And in the cage died the canary.
There are nothing else to count
They are treated under the floody sun
Paper Even Praise
And how it is necessary, do not know how.
Sorry, Caucasus, what am I about them
I said to you with nonsense,
You teach my Russian verse
Kizylovy ripple juice
So that coming back to Moscow
I could have a finest poem
Forget unnecessary toasts
And do not be friends forever with God.
And so that one in my country
I could fade in my hour farewell:
"Do not sing, beautiful, with me
You are sad songs in Georgia. "
September 1924.
Tiflis Смотрите также: | |
