Колеблясь между "тик" и "так", как между "был" и "не был",
Скрипач повис, бледней прокисшего над ним неба.
И комната промокла изнутри фисташковым светом,
И наверху смеются горьким и густым снегом.
А где-нибудь по декабрю летят дрожки,
Дрожащим перышком гусиным из стружки,
Снежком рифмованным вдоль столбовой строчки
Ложатся все стежки да стёжки. Так вечно.
Но вечно выпало из лексикона лишь "веко",
Прикрыв ресницами всю наготу века,
Средь декабря вдруг выпустит не дождь - слезы,
Все потому, что скрипка. Скрипка и скользко...
Скользнула скрипка ввысь. При ней скрипач взвешен
В воздушном броуновском хаосе зала.
И сердце наподобие двух сросшихся вишен.
То было взвешено, а то и витало.
Бабахнул Бах! Вот это джаз! Арт-Моцарт
Кричит с балкона скрипачу: "Давай, Мойша!"
И капал снег в концертный зал, как дореми-ноты
И непонятно было с кем ты, где ты и кто ты.
Снег становился смехом наверху. Толченых облаков горсти.
Снег превращался в соль, что выше соль-бемоль, но солоней и горше.
А боль, что по краям бемоль, съедая сердцевину, становилась болью.
И снег звучал, чистейший соль, и был на вкус солью.
Когда, в какие времена такая музыка лилась с неба?
И мне, скрипач, от царского смычка, плесни хотя бы такт снега.
Я буду лакомиться им, покуда тишина не перехватит горло,
Укоротив гортань до лаконичного и тихого горя.
Покуда зал - есть мир, который зол, но милосерднее иных-прочих,
Покуда Бог здесь - Бах, пока поэт про это не соврал ни строчки.
А дрожки мчат по декабрю, все дальше, выше по гамме,
Сжимая звук до точки на кардиограмме.
Колеблясь между "тик" и "так", как между "был" и "не был",
Висит скрипач, бледней прокисшего над ним неба.
И комната промокла изнутри фисташковым светом,
И наверху смеются горьким и густым снегом. Straddling the "tick" and "well" as between "was", and "has not been"
Violinist hung, pale sky sour on him.
And the room was soaked inside pistachio light
And at the top of a bitter laugh and thick snow.
And somewhere in December, flying droshky,
Trembling feather quill of the chip,
Snowball rhymed along the pole lines
Lay down all the stitches so stёzhki. So forever.
But ever dropped out of the vocabulary of a "eyelid"
Covering the entire eyelashes nakedness century
December Amid the sudden release does not rain - the tears,
That's because the violin. Violin and slippery ...
I slid up the violin. When it weighed violinist
The air Brownian chaos hall.
And my heart like two conjoined cherries.
It was weighed, and then soared.
Babahnulo Bach! That's Jazz! Art Mozart
Screams from the balcony of the violinist: "Come on, Moshe!"
And dripping snow in the concert hall as Doremo-notes
And it was not clear to whom you are, where you are and who you are.
Snow became a laugh over. Pounded a handful of clouds.
The snow turned into a salt, which is higher than the salt flat, but saltier and more bitter.
And the pain that the edges flat, eating heart, became a pain.
And the snow sounded the purest salt, and tasted salt.
When, at what times this music poured from the sky?
And I, a violinist from the king's bow, mildew even beat the snow.
I will feast on them, as long as the silence throat,
Shorten the larynx to the laconic and the quiet grief.
As long as the room - there is a world that is evil, but merciful other-other,
As long as God is here - Bach, while the poet is not lied about a line.
A droshky racing on December, farther, higher range,
By compressing the sound to a point on the cardiogram.
Straddling the "tick" and "well" as between "was", and "has not been"
Hanging violinist, pale sky sour on him.
And the room was soaked inside pistachio light
And at the top of a bitter laugh and thick snow. Смотрите также: | |
