Мрачная бурная ночь на исходе дождливых месяцев, тьма, ураган и ливни.
Берег священного Львиного острова, черные леса, подступившие к самому океану, как бы готовому затопить их.
Великий рев волн, пенными, внутри светящимися горами непрестанно идущих на остров и заливающих не только прибрежные отмели, на которых студенистыми кругами лежат морские звезды, испускающие таинственное сияние, и шуршат тысячи расползающихся крабов, не только береговые скалы, но и подножие тех пальм, что склонились, змеевидно изогнулись своими тонкими стволами с береговых обрывов.
Сырой и теплый ураган проносится от времени до времени с сугубой стремительностью, с несказанной силой, столь величаво и мощно, что к океану буйно катится из лесов гул не менее страшный и тяжкий, чем гул самого океана: тогда пальмы, мотавшиеся из стороны в сторону, подобно живым существам, мучимым беспокойной дремотой, вдруг низко склоняются под напором домчавшейся до берега бури, все разом падают долу, и с верхушек их с шумом сыплются мириады мертвых листьев, а в воздухе веет пряными благовониями, принесенными из глубины острова, из заповедных недр лесных.
Тучи, угрюмые и грузные, как в ночи Потопа, все ниже спускаются над океаном. Но в безграничном пространстве между ними и водной хлябью есть некое подобие света: океан до сокровенных глубин насыщен сокровенным пламенем неисчислимых жизней.
Валы океана, с огненно-кипящими гривами, в реве и в гуле бегущие к берегу, вспыхивают, перед тем как рушиться, столь ярко, что озаряют зеленым отблеском человека, стоящего в лесу над берегом.
Человек этот бос, с обрезанными волосами, с обнаженным правым плечом, в рубище отшельника.
Он мал, как дитя, среди окружающего его величия, и не ужас ли мелькнул в его изможденном лице при блеске и грохоте разрушившегося вала?
Твердо и звучно, преодолевая и этот грохот, и слитный гул лесов и урагана, возглашает он:
- Слава Возвышенному, Святому, Всепросветленному, Победившему Желание!
Вихрем несутся вместе с ураганом, в черной лесной тьме, мириады как бы огненных глаз. И восторженно звучит голос человека, стоящего на берегу:
- Тщетно, Мара! Тщетно, Тысячеглазый, искушаешь ты, проносясь над землей животворящими ураганами и ливнями, тучным и уже вновь благовонным тлением могил, рождающих новую жизнь из гнили и праха! Отступись, Мара! Как дождевая капля с тугого листа лотоса, скатывается с меня Желание!
Но победно, в ливне сыплющихся листьев, мчится вихрь несметных огненных глаз, озаряя под черным лесным навесом как бы исполинское изваяние: сидящего на земле, главой своей возвышающегося до самых верхушек пальм. Ноги его скрещены.
От шеи до чресл увит он серыми кольцами змея, раздувшего свое розовое горло, простершего свою плоскую, косоглазую голову над его главой.
Невзирая на безмерную тяжесть змеиных колец, сидящий свободен и статен, величав и прям.
Божественный нарост, острый бугор на его темени. Черно-синие, курчавые, но короткие волосы - как синева в хвосте павлина. Красный лик царственно спокоен. Взгляд блестящ, подобен самоцвету.
И страшный голос его, голос, звучащий без напряжения, по силе подобный грому, величаво катится из глубины лесов к человеку, стоящему на берегу:
- Истинно, истинно говорю тебе, ученик: снова и снова отречешься ты от меня ради Мары, ради сладкого обмана смертной жизни, в эту ночь земной весны.
Париж. 1921
Gloomy rough night at the end of the rainy months, darkness, storm and heavy rain.
Beach sacred Lion Island, Black Forest, to the outskirts of the ocean, as if ready to drown them.
Great waves roaring, foaming, inside illuminated mountains constantly coming to the island and flood not only coastal shallows in which gelatinous circles are sea stars that emit a mysterious glow, and rustling thousands sprawling crabs, not only the cliffs, but the foot of the palm trees that bent, twisted his serpentine thin stems with coastal cliffs.
Crude and warm hurricane sweeps from time to time with augmented rapidity with unspeakable force, so majestically and powerfully that the ocean lush rolling out of the woods roar not less terrible and grievous than the roar of the ocean: while palms shook from side to side, like living beings, tormented by a restless slumber, suddenly low bow under the pressure of domchalis to shore storm all at once fall down dale, and from the tops of their noise spilling myriads of dead leaves, and the air blowing spicy spices, brought from the depths of the island, from the protected subsurface forest .
The clouds, sullen and overweight, as in the night of the Flood, all lower down over the ocean. But in the infinite space between them and the water Abyss has a kind of light: the ocean to the innermost depths full of secret flame countless lives.
Shafts of the ocean, with fiery manes boiling, the roar and hum of running to the shore, break out, before collapsing, so bright that light up the green glow of a man standing in the woods above the beach.
This man is barefoot, with cropped hair, bare right shoulder, a hermit in rags.
It is small, like a child, among the surrounding grandeur and horror there flashed in his emaciated face with the glare and din of destroying the shaft?
Firmly and loudly, and overcoming the roar and rumble of forests and fused hurricane, he exclaims:
- Thank sublime, Holy, Vseprosvetlennomu, winner of Desire!
Whirlwind sweep with hurricane in the black forest darkness, as if myriads of fiery eyes. And it sounds enthusiastic voice of a man standing on the shore:
- In vain, Mara! In vain, Tysyacheglazy, tempt you, zipping over the earth life-giving storms and downpours, obese and have re-perfumed smoldering graves, give birth to a new life of decay and dust! Retreat, Mara! As a raindrop with tight lotus leaf, rolled off my desire!
But the triumph, in the shower rolling in leaves, rushing whirlwind innumerable fiery eyes, illuminating a black forest canopy like a gigantic sculpture: sitting on the ground, his head towering up to the tops of palm trees. His legs are crossed.
From the neck to the loins he twined gray snake rings, his swollen pink throat stretched out his flat, cross-eyed head over his head.
Despite the immense gravity of snake rings sitting and free articles, stately and straight.
Divine build-up, a sharp protuberance on its crown. Black and blue, curly, but short hair - like the blue in the tail of the peacock. Red face regal calm. A look brilliant, like a gem.
And the terrible voice of his voice, sounding without stress on the force like thunder, rolling majestically from the depths of forests to the man standing on the shore:
- Verily, verily, I say to you, the student: again and again, you will deny me for the sake of Mary, for the sake of sweet deception mortal life, on this night of the earth spring.
Paris. 1921 | |
