«Живопись» для большого оркестра, op. 36 (1970)
дир. Г. Рождественский
___________________
Это одно из самых важных для меня сочинений по многим причинам, но главная, что, в принципе, это первое моё самостоятельное сочинение для оркестра, написанное после консерватории.
«Живопись» во многом связана с замечательным художником Борисом Георгиевичем Биргером. Поначалу у меня была даже определённая «живописная программа». У Биргера есть целая серия картин — «Натюрморты». Так вот, одна из них и легла в основу программы «Живописи», её первых страниц. Центр — это так называемая «Красная комната». Эта картина была им задумана как изображение комнаты, в которую из-под двери течёт кровь и вся комната буквально заливается страшным зловещим красным светом. И в моей «Живописи» центральная часть — это тот же образ крови, разрушения всего лучшего, что было в нашем искусстве полностью разрушено грязными руками всяких партийных руководителей, но в конце пьесы всё равно возрождается тихая и нежная музыка, очень красивая, но немножко как будто холодная. Это уже образ другого его полотна, которое мне дико хотелось иметь, оно называлась «Обнажённая». Это, конечно, никакая не иллюстрация. Это только образ нежности, немножко холодноватый образ отрешённой печали. Здесь у меня, практически, 52 голоса, причём только струнных в высоких октавах и с самыми мягкими оттенками типа пианиссимо, дольчиссимо, с сурдиной и так далее.
В моей «Живописи» в самом начале только чистые краски, и потом краски начинают смешиваться, микстура достигает такого уровня, когда звуковая ткань обретает новое качество — появляется тот цвет, которого ты не знаешь, не можешь его классифицировать, не можешь определить никоим образом, то есть происходит образование совершенно нового для тебя скопления разных красок — возникает неожиданный качественный слом тембровой структуры, цветовой структуры. Вся ткань образует мощные tutti, но при этом расщеплена на массу, на огромное количество мелодических линий. Эти линии как будто различные «импровизации», различные варианты на одну и ту же тему.
— Здесь есть сходство с какой-то почти подголосочной полифонией, но существующей в крайне узком звуковом пространстве.
— Да, здесь что-то напоминает гетерофонию старого православного песнопения. Но здесь же есть и моменты, когда ткань начинает как бы расщепляться на отдельные неконтрастирующие друг другу сольные линии инструментов, то есть общая краска то уплотняется, то разряжается, и, конечно, такую полифонию воспринять как сочетание отдельных самостоятельных голосов, практически, невозможно. Это то, что наши музыковеды называют теперь «сверхмногоголосием». Это особая краска. Она вся во внутреннем движении, она всё время меняет свои оттенки, но общий тон её при этом один и тот же, то есть она и динамична, и статична в одно и то же время. Число голосов варьируется в очень большом диапазоне: свыше 20-30 голосов. Масса голосов, ритмически здесь полностью предоставленная сама себе — никаких тактовых черт.
И как у Биргера, где всё стянуто к какому-то изображению, образу, лежащему в самом центре картины, так и в моей «Живописи» всё стягивается вокруг неожиданно появляющейся и звучащей как мелодия 12-тоновой темы (она идёт у 3 тромбонов в унисон).
И если начало движения к этому центру — это одинокий, немножко печальный голос низкой флейты, который открывает всё сочинение, то конец, его кода — это уже уход от центра, уход от сложнейшей насыщенной поликраски к очень мягким почти прозрачным тонам. Здесь происходит то, что вы могли бы видеть при работе с акварелью на влажной ткани: сначала плотное цветовое пятно, а потом оно начинает постепенно исчезать — расползается по материалу.
Начало коды — совершенно точно обозначено появлением челесты с 11-тоновой последовательностью. Эта последовательность здесь неизменно повторяется, в то время как вся остальная ткань непрерывно меняется. Для меня это как знак «прощания». Painting for large orchestra, op. 36 (1970)
dir. G. Rozhdestvensky
___________________
This is one of the most important compositions for me for many reasons, but the main one is that, in principle, this is my first independent composition for orchestra, written after the conservatory.
"Painting" is in many ways connected with the remarkable artist Boris Georgievich Birger. At first I even had a certain “painting program”. Birger has a whole series of paintings - "Still lifes". So, one of them formed the basis of the "Painting" program, its first pages. The center is the so-called "Red Room". This picture was conceived by him as an image of a room into which blood flows from under the door and the whole room is literally flooded with a terrible ominous red light. And in my "Painting" the central part is the same image of blood, destruction of all the best that was completely destroyed in our art by the dirty hands of all party leaders, but at the end of the play quiet and gentle music is still revived, very beautiful, but a little like as if cold. This is already the image of another of his paintings, which I wildly wanted to have, it was called "Nude". This, of course, is not an illustration. This is just an image of tenderness, a slightly coldish image of detached sadness. Here I have practically 52 voices, with only strings in high octaves and with the softest shades such as pianissimo, dolchissimo, mute and so on.
In my "Painting" at the very beginning there are only pure colors, and then the colors begin to mix, the mixture reaches such a level when the sound fabric acquires a new quality - that color appears that you do not know, you cannot classify it, you cannot define it in any way, that is, the formation of a completely new accumulation of different colors for you - an unexpected qualitative breakdown of the timbre structure, color structure arises. The whole fabric forms powerful tutti, but at the same time it is split into a mass, into a huge number of melodic lines. These lines seem to be different "improvisations", different versions on the same theme.
- There is a similarity here with some kind of almost sub-voice polyphony, but existing in an extremely narrow sound space.
- Yes, here something resembles the heterophony of the old Orthodox chant. But here there are also moments when the fabric begins, as it were, to split into separate non-contrasting solo lines of instruments, that is, the common paint is either denser or discharged, and, of course, it is practically impossible to perceive such polyphony as a combination of separate independent voices. This is what our musicologists now call "super-polyphony". This is a special paint. It is all in internal movement, it changes its shades all the time, but its general tone is the same, that is, it is both dynamic and static at the same time. The number of votes varies in a very wide range: over 20-30 votes. The mass of voices, rhythmically here completely on their own - no bar lines.
And as in Birger, where everything is drawn to some kind of image, an image lying in the very center of the picture, so in my "Painting" everything is pulled together around a 12-tone theme that suddenly appears and sounds like a melody (it goes with 3 trombones in unison ).
And if the beginning of the movement towards this center is a lonely, slightly sad voice of a low flute, which opens the entire composition, then the end of its coda is already a departure from the center, a departure from the most complex saturated polish to very soft, almost transparent tones. Here, what you might see when working with watercolors on a damp cloth happens: first, a dense color spot, and then it gradually begins to fade away - spreads over the material.
The beginning of the coda is precisely indicated by the appearance of the celesta with an 11-tone sequence. This sequence is invariably repeated here, while the rest of the fabric is constantly changing. For me it is like a sign of goodbye. Смотрите также: | |
