Текст песни Раз-два-три, ветер изменится - Глава 11 отрывок 3

Я не помню, как выхожу из дома; ветер забирается под свитер, и я, зябко ежась, оглядываюсь по сторонам. Я не вижу ни пустой улицы, ни неба, затянутого дымкой облаков, я не слышу шороха машин где-то в отдалении – я вижу перфорированные ветки лиственницы, ржавые иголки в снегу и слышу чужой вскрик.
Дома я хожу из угла в угол, от стены к стене, а в городе разрываюсь между берегом и лесом, бегаю через штрих-код иссиня-черных стволов, шастаю от сугроба к сугробу.

Ганнибал будет просить меня вспомнить, как именно я нашел его, как смог я увидеть, где лежит тело. Он будет предлагать мне гипноз и длинные терапевтические беседы, чтобы я мог описать, что случилось перед тем, как на сотне гектаров я нашел правильное место, а я постоянно буду отворачиваться в сторону и, закусив изнутри щеку, повторять, что это бессмысленно.
Говорить об этом – бессмысленно.

Я не отключился по дороге, на меня не снизошло озарение, я не увидел четкой картинки – я просто совершал то, что, как мне казалось, делал раньше. Ходил по этой виляющей тропе, поднимал над головой эти ветки, пугался уханья откуда-то сверху – я не чувствовал, словно я подражаю кому-то. Я чувствовал, будто я повторяю собственные действия.
Я знал, что есть и второй труп – да, «труп», это вертелось у меня на языке, но изображение леса было более живым, более четким… более настоящим.

Это была небольшая поляна, огороженная со всех сторон соснами, подвывающими и скрипящими от холода – маленький кусок земли, который принадлежал только нам. Мне и… парню, лежащему на снегу.
Он был как будто бы незаконченным – набросок, которому суждено стать картиной, смятая идея, которая скоро станет полноценной работой. Он лежал с распростертыми руками, словно старался сделать на снегу «ангела», и место вокруг него было расчерчено длинными красными полосами. И почему-то это не показалось мне страшным: давящее черное небо, темный картон деревьев рядом, приглушенные звуки из чащи. Я не был напуган, скорее, я испытывал нерешительность.
Я больше не знал, что делать.

Я должен был вернуться и позвать полицию, я должен был уйти с места преступления, я должен был обратиться в скорую – я должен быть сделать хоть что-то, но я стоял там и растирал костяшками пальцев свое плечо. И все казалось мне таким удивительно далеким, таким странно размытым, словно уже не было никакой разницы, помочь ему или нет, словно уже ничего нельзя было исправить, словно мое присутствие там не решало ровным счетом ничего.
Я снова был бесполезен и снова не мог изменить произошедшее.

Поэтому я просто лег рядом с ним.
Зимнее небо напоминает плоский прямоугольник, испещренный мелкими осколками звезд – я лежал на снегу и смотрел, как медленно тянулись облака, задевая верхушки деревьев; я смотрел на лицо этого парня, с взбухшей веной на лбу; я смотрел на него.

Сухие обветренные губы, с ранкой в уголке рта – и я прижался к нему, я обнял его за талию и поцеловал его. И именно тогда я почувствовал то самое, что ищет художник, что он вытягивает из этих мужчин: я почувствовал умиротворение.
У него был ледяной язык, примерзший к зубам, но мне было безразлично: я обвел пальцем его губы и снова выдохнул в рот горячий воздух, не стремясь оживить этого человека. Жизнь – это мученическая конвульсия, - я потерся носом о его шею и ухватился за край свитера, чтобы почувствовать еще теплый разрыв в области живота. Не было ни малейшего шанса спасти этого парня, как не было ни малейшей возможности помочь мне.

Я дотронулся до его лба, действуя по какой-то ритуальной схеме, когда мертвецов целуют на прощание и обещают скорую встречу уже на том берегу, и расслабленно улыбнулся, потому что, как мне казалось, ничего больше не могло произойти. Ничто больше не могло травмировать меня.
На нас опускался мягкий белый снег, и я видел, как снежинки, падая на его лицо, неподвижно оставались на его ресницах. Время остановилось.