На этом следовало бы перевернуть эту страницу памяти 1946 года, но из каких-то ее темных пустынь вдруг еще выходят образы, обрывки разговоров, живое теплое сердце тех часов и минут. У Блаженного Августина есть замечательная фраза: "Где же ты теперь, мое детство? Ибо не может быть, чтобы тебя нигде не было". С этими же словами мы, может быть, обращаемся ко всему дорогому, ко всему хорошему, что было когда-нибудь в нашей жизни, обращаемся с такой горечью, потому что больше его не видим, и с такой надеждой, что, может быть, когда-нибудь увидим опять. Как поется ночью Великой субботы: "Воскреснут мертвии и восстанут сущие во гробах, и все земнороднии возрадуются". Но то, что сейчас возникло в памяти, не поддается передаче в словах, так как, собственно, не имеет никакого сюжета. Это только напев одной песни. Известно, что старая русская песня иногда до молитвенной печали может достичь, но я не знал, что и старый русский романс также может достичь молитвенной печали. Теснота в этой камере, где лютеранин стоял на трибуне, была такая, что когда нас приводили на десять минут и запирали в совсем уж не соответствующую по размерам уборную, то в настоящий обморок от духоты падали даже бравые колчаковские полковники, выловленные после окончания войны где-то в Китае. Весь день мы сидели на нарах, а если встанешь, чтобы размяться, то вступаешь в густой сплошной поток людей, совершающих вращение по камере. И вот милый друг этих дней, которого я никогда раньше не знал и только что встретил и через несколько дней потерял навсегда, говорит мне: "Я знаю, чем вас порадовать! - Глаза его заблестели, и он поднялся на нарах. - Василий Петрович! Капеллу!" - закричал он. Через несколько минут, по закономерности вращения людского потока, к нам на нары высадились два незнакомых мне человека. Наружность их ничего мне не говорила: так, какие-то в серых толстовках. Они запели тенорами:
Однозвучно гремит колокольчик,
И дорога пылится слегка,
И уныло по ровному полю
Разливается песнь ямщика...
У Лермонтова есть сон во сне, а здесь - песня в песне. Десятки раз уже слышанные слова опять повели за собой сердце.
И припомнил я ночи другие
И другие поля и леса...
Это была в те минуты не песня, а исповедь о самом драгоценном, что пряталось на дне. Сколько же радостного для нас в этих темных далеких полях, в полях, таких дорогих сердцу. Если их нет в современности, то они есть у Бога. "Ибо не может быть, чтобы их нигде не было".
Друг мой, созвавший капеллу, перед этим все спрашивал меня: "Вот я приеду в лагерь. Могу ли я покончить с собой?" Он допытывался, конечно, не о технике этого дела, а хотел узнать: если он это сделает, позволит ли ему Господь подходить вот такой русской ночью к чуть задремавшему перед утреней Китежу? Он спрашивал и все глядел на меня тревожными и доверчивыми глазами. У него было очень тяжелое следствие, а был он человек слабый, был он русский интеллигент. Я то отмалчивался, то отвечал ему формально. И он спросил: "Вы отвечаете формально?" И я сказал: "Да".
С.И.Фудель (Воспоминания) This should be transferred to this 1946 memory page, but from some of its dark deserts suddenly still emerge, fragments of conversations, a living warm heart of those hours and minutes. The blissful Augustine has a wonderful phrase: "Where are you now, my childhood? For it can not be anywhere else." With these words, we, maybe we appeal to the whole dear, to all the good things that were ever in our life, we appeal to such bitterness, because I don't see it anymore, and with such hope that maybe when You will see again. As soon as night, the Great Saturday: "Sundays will be resurrected and rebel to the coffins, and all earthquakes will rejoice." But the fact that now has emerged in memory is not amenable to transfers in words, since, in fact, there has no plot. It is only singing one song. It is known that the old Russian song sometimes to prayer sadness can reach, but I did not know that the old Russian romance can also achieve prayer sadness. Tesne in this chamber, where Lutheran stood on the stands, there was such that when we were given for ten minutes and locked in a completely uninterrupted to the size of the restroom, even the brave columan colonels, caught after the end of the war That in China. All day we sat on the horses, and if you stand up to warm up, you enter into a thick solid stream of people engaged in the chamber. And now a sweet one of these days, whom I have never knew before and just met and after a few days I lost forever, says to me: "I know what to please you! - His eyes walked, and he rose to the Narah. - Vasily Petrovich! Chapel! " He shouted. After a few minutes, according to the patterns of rotation of the human flow, two unfamiliar people landed to us on Nara. The appearance of them did not say anything to me: so, some in gray hoodies. They drank tenor:
A one-way runday the bell
And the road is groaning slightly,
And sadly on a flat field
There is a saucer song ...
Lermontov has a dream in a dream, and here is a song in the song. Tens times already heard words again told the heart.
And I remembered the night others
And other fields and forests ...
It was not a song in those minutes, but confession about the most precious, which was hiding at the bottom. How much joyful for us in these dark distant fields, in the fields, such expensive hearts. If they are not in modern times, they have God. "For it may not be anywhere else."
My friend, convened to the chapel, before that, everything asked me: "So I will come to the camp. Can I finish with me?" He was preparing, of course, not about the technique of this business, but he wanted to know if he did it, would the Lord allow him to approach such a Russian night to a little rear in front of the morning? He asked and looked at me anxious and trustful eyes. He had a very difficult investigation, and he was a weak man, he was a Russian intellectual. I then dismissed, I answered it formally. And he asked: "Do you answer formally?" And I said: "Yes."
S.I.FUDEL (memories) Смотрите также: | |
