Шёл ливень. Даже гремел гром
В коммуналке свербили лампочки.
Барометр стучал, как вагон метро.
Кровля текла. Налило полведра почти.
Воздух был разряжен, как ружьё,
выстрелившее отсыревшим порохом.
Город был в засаде, окружён,
прикинувшись загнанным боровым.
Старики почёсывали бороды, куря.
Бабы бездумно молились, охали.
По коридору неубитая к обеду куря
клевала башмаки и огрызки обуви.
Намокшие романтики любились под
дождём или оббивали чёрные поребрики.
В почтовом ящике растекалось письмо
по человеку: по слову, по реплике.
Температура скакала. Стучало окно.
Пружины скрипели под женскими вскриками.
Где-то в глубине неё рвалось волокно,
и боль пела там отрывистым гиканьем.
Горб отца всё ворочался. Дочь как-никак.
А теперь хрипит женщиной, слышишь, за стенкою?
В голове треск от этого, как от коньяка:
Подавился б ты, старый, этими деньгами!
Не настало бы утро, не вышел бы день.
Не родилась бы дочь у такого вот сволочи.
Сыч домовый ворчал: быть беде, быть беде,
а беда уж случилась: свисают вниз онучи.
Он на утро ещё за столом говорил:
не кручинься, дурёха! забудется – свыкнется.
Перед смертью с верёвкой держал он пари,
что горб выгнется сам. Но он так и не выгнулся.
В комуналке шептались всю ночь на измор,
между тем за погоду ругая кикимору.
Кто-то смелый промок и принёс ей письмо.
Но прочесть невозможно ей строки любимого.
Нет, забыть эту жизнь. Непременно забыть.
Деньги бросить отцу, пусть в гробу перебесится.
Верить в Бога, молчать горе, может, любить,
сыну шить распашонку в ночи перед месяцем.
I went downpour. Even thunder
The communal itching bulbs.
Barometer pounded as subway car.
Roof flowed. It poured nearly half a bucket.
The air was discharged as a gun,
Shots damp gunpowder.
The city was in ambush, surrounded,
pretending to be pushed into elections.
The old pochёsyvali beards, smoking.
Baba thoughtlessly prayed groaned.
Along the corridor not killed for dinner smoking
bite shoes and bits of shoes.
Soaked romance under lyubilis
rain or obbivat black curbs.
The mailbox spread over a letter
by man, by the way, on cue.
The temperature jumped. Knocking the window.
The springs creaked under the women's cries.
Somewhere in the depths of her torn fiber,
and the pain sang there whooping jerky.
Hump father tossed everything. The daughter, after all.
Now, wheezing woman, hear, behind the wall?
At the head of this crack as cognac:
B choked you, the old, the money!
would not come morning, the day would not have gone.
I would not have such a daughter, that's bastards.
House-Owl grumbled be trouble, there will be trouble,
but the trouble really happened: hang down leggings.
It is more in the morning at the table he said:
not sorrow, durёha! forgotten - get used to.
Before his death, he held a rope bet
that hump vygnetsya himself. But he did not arched.
In komunalke whispering all night on attrition,
Meanwhile, for the weather berating Kikimora.
Someone brave wet and brought her a letter.
But it is impossible to read her favorite line.
No, forget this life. Be sure to remember.
Money to throw his father, even in a coffin gone mad.
Believe in God, silent grief, perhaps love,
son to sew baby's undershirt in the night before the month. Смотрите также: | |
