Я отошел от вертолета на полтора десятка шагов и уселся на шершавую, потрескавшуюся землю. Черная волна мимоида тяжело вползла на берег, расплющилась, стала совсем бесцветной и откатилась, как бы нехотя уступая место следующей.
Океан, сверкая, простирался до самого горизонта. Никогда я так не ощущал его исполинской реальности, чудовищного, абсолютного молчания. Подавленный, ошеломленный, я погружался в, казалось бы, недоступное состояние неподвижности, все стремительнее соединялся с этим слепым колоссом и без малейшего насилия над собой, без слов, без единой мысли прощал ему все.
Я ни на секунду не верил, что этот гигант, который уготовил в себе гибель многим сотням людей, к которому десятки лет вся моя раса напрасно пыталась протянуть хотя бы ниточку понимания, будет тронут трагедией двух человек.
И что же теперь? Быть часами, просто отсчитывающими время? превратиться в механизм, заведенный отчаянием и любовью? Знать, что ты маятник страдания, которое становится чем глубже,тем комичнее от множества повторов? Повторять человеческое существование? Пусть так, но повторять его, как пьяница повторяет избитую мелодию, бросая все новые медяки в щель игрального автомата.
Но уйти - значило отказаться от этого исчезающе маленького, может быть, только в воображении существующего шанса, который скрывало будущее. Итак, годы среди предметов, вещей, до которых мы оба дотрагивались, помнящих еще наше дыхание? Во имя чего? Надежды на ее возвращение? У меня не было надежды. Но я твердо верил в то, что не прошло еще время ужасных чудес. I walked a half dozen paces away from the helicopter and sat down on the rough, cracked ground. The black wave of the past crawled heavily onto the shore, flattened, became completely colorless and rolled away, as if reluctantly giving way to the next one.
The ocean, sparkling, stretched to the very horizon. I have never so felt its gigantic reality, monstrous, absolute silence. Depressed, stunned, I plunged into a seemingly inaccessible state of immobility, more and more rapidly I united with this blind colossus and, without the slightest violence against myself, without words, without a single thought, forgave him everything.
I did not believe for a second that this giant, who prepared in himself the death of many hundreds of people, to which for decades my entire race had tried in vain to stretch at least a thread of understanding, would be touched by the tragedy of two people.
So what now? To be a clock just counting down the time? turn into a mechanism driven by despair and love? Knowing that you are a pendulum of suffering, which becomes the deeper, the more comical from the many repetitions? Repeat human existence? Let it be so, but repeat it, like a drunkard repeating a hackneyed melody, throwing more and more coppers into the slot of a slot machine.
But leaving meant abandoning this vanishingly small, perhaps only in the imagination of the existing chance that the future hid. So, years among objects, things that we both touched, remembering our breath? In the name of what? Hopes for her return? I had no hope. But I firmly believed that the time of terrible miracles had not yet passed. | |
