Деревья разговаривают шёпотом донных вод, шелестом у корней. Медленные слова капают, как смола или дикий мёд; я знаю, ты сейчас думаешь обо мне, поговори со мной.
Здесь ходят двое, вчера они были тут и резали имена на моей коре; она вся умещалась в его ладони, лёгкая, как прибой. Мне, наверно, больно, я до сих пор плачу горькой смолой; я, наверно, поэтому говорю с тобой.
Их отец иногда приходит, трогает мне кору, пробует на вес яблоки, зреющие к утру, – наливаются ли медовой горечью, сахарною тоской, чтобы было не поймать губами и не удержать рукой. Каждый раз по яблоку падает, обрывается в траву, когда ты там думаешь обо мне, говоришь со мной.
Их отец садовник, он вырастил и тебя; иногда я думаю, может быть, ты мне брат. Но тогда ведь ты должен быть рядом: деревья так не растут, чтобы между тобою и мною – целый его вертоград, зелёные заросли и озёра подземных вод. И я даже не знаю, – когда эти двое приходят, ломают ветки, чтоб развести костёр; когда я чувствую запах дыма у самых своих корней; когда я роняю яблоки и корни свои выдёргиваю из огня – слышишь ли ты меня?
Потому что деревья, не то что люди, умеют идти на зов; и эти двое, которые ходят, – я думаю, и они были деревьями с шелестом у корней, пока он не позвал её, пока он не пришёл за ней. И тогда они встали рядом, и земля их выпустила из рук, и отец-садовник забыл, где они растут. До сих пор ещё в том овраге, откуда она и он, не зарастают воронки ни вереском, ни лопухом; и донные воды обходят эти места стороной, делая землю немой. А я уже забываю язык корневого шелеста, шёпота донных вод, и слова уже не капают, как смола или дикий мёд, а бегут, расплавляя вены, прямо в мою ладонь, посуху, по щекам. Знаешь, я уже не слышу шороха тростника, мне кажется, я держу яблоко, и ветка моя – рука, и мне холодно, я по пояс стою в земле, в этой утренней тишине, с окровавленною росой; слышишь, слышишь меня, я думаю о тебе, приходи ко мне, поговори со мной. Trees talk whisper bottom water, the rustle of the roots. Slow words drip like tar or wild honey; I know you're thinking about me, talk to me.
There go two of them, they were here yesterday and cut my name on the bark; it all fits in the palm of his hand, light as the surf. I must have hurt, I still cry bitter resin; I must therefore say to you.
Their father sometimes comes, touches me the bark, trying on the weight of apples ripening in the morning - you poured bitter honey, sugar melancholy that was not to catch his lips and did not hold his hand. Every time an apple falls, breaks off to the grass when you're thinking about me, talk to me.
Their father, a gardener, he raised thee; sometimes I think maybe you're my brother. But then, because you have to be there: the trees do not grow to between you and me - the whole of his vineyard, green thickets of lakes and groundwater. And I do not know - when the two come, break twigs to make a fire; when I feel the smell of smoke from its roots; when I drop my apples and pulls out its roots out of the fire - can you hear me?
Because the trees are not something that people are able to go to the call; and the two men who go - I think they were trees rustling with the roots until he called her, until he came to her. And then they stood side by side, and the land released from their hands, and his father-gardener forgot where they grow. Until now, even in the ravine, where it and it does not become overgrown with heather or funnel or mug; and ground water bypass these places the party making the earth dumb. And I remember the language root rustling whisper of bottom waters, and the words do not drip as resin or wild honey, and run by melting veins directly into my palm, on dry land, on the cheeks. You know, I did not hear the rustling reeds, I think I'm holding an apple and branch my - hand and I'm cold, I'm standing up to his waist in the ground in the morning silence with bloody dew; hear, hear me, I think of you, come to me, talk to me. Смотрите также: | |
