Говоря откровенно,
она застала меня в поезде
несущемся из декабрьской скуки
в январский шторм.
Эстетика рельс возбуждает.
Когда мы, не думая ни о чем,
говорили о нашей свободе,
укутавшись кольцами дыма
одинокого декабря,
что запутал нас венами будней.
Она становилась чем-то безумным хорошим
в чем-то обыденно плохом.
Приоткрытое настежь окно
стало символом нашей веры,
в то, что малое может вместить
миллионы великий идей.
Это мягкое откровение
вкуса запаха и молока,
что зависло в подушечках пальцев
у ее остроклювых ключиц.
Это пепел прошедших минут,
что падает плавно в колодец
воздушных материй, прошитых
неловкими криками рук.
Моя-ёё истерия
это воздушный поток
и я выдыхаю воздух
в свой настоящий воздух.
в свой кислород.
Поезд тянет вагоны
в весенние кудри. Ты знаешь,
степень наибольшей свободы
безусловно изменится с опытом,
но в топе моих темниц
она — Алькатрас, не меньше.
я в плену у ее ключиц,
и в этом же и повинен.
Но за шторкой тюремных решеток,
слишком много свободных людей.
И это ломает формат.
формат параллельных линий
рельс, шпал и вагонов.
Тонкая линия между
диа- и моно-логом
между диа- и моно-.
Колесницами звезд
проносились пустые мысли.
просто воздух
в легких томных бульваров.
и как все может идти не по плану,
если не может быть плана.
Ровная дорожка приводит
к расширенным зрачкам,
но никак не к побегу от скуки.
И каждый мой новый текст
это символ, движения рук,
что сжимают ее за горло.
Шорох бумажных листов,
опускающихся в океан
ее одеяльных хребтов.
Это - молодость. В эстетизме.
В нашем бегстве от суеты.
В страхе быть переменным.
И в готовности быть таковым.
Умение говорить красиво
о не доведенном до конца
становится до конца
не доведенным делом.
Солнце встает и садится.
Город молчит.
Фигуры смотрят в упор.
Моя жизнь стянулась
в упертый эксельсиор.
Но все больше напоминает
эндшпиль.
