Не по торговым странствуя делам,
разбрасывая по чужим углам
свой жалкий хлам,
однажды поутру
с тяжелым привкусом во рту
я на берег сошел в чужом порту.
Была зима.
Зернистый снег сек щеку, но земля
была черна для белого зерна.
Хрипел ревун во всю дурную мочь.
Еще в парадных столбенела ночь.
Я двинул прочь.
О, города земли в рассветный час!
Гостиницы мертвы. Недвижность чаш,
незрячесть глаз
слепых богинь.
Сквозь вас пройти немудрено нагим,
пока не грянул государства гимн.
Густой туман
листал кварталы, как толстой роман.
Тяжелым льдом обложенный Лиман,
как смолкнувший язык материка,
серел, и, точно пятна потолка,
шли облака.
И по восставшей в свой кошмарный рост
той лестнице, как тот матрос,
как тот мальпост,
наверх, скребя
ногтем перила, скулы серебря
слезой, как рыба, я втащил себя.
Один как перст,
как в ступе зимнего пространства пест,
там стыл апостол перемены мест
спиной к отчизне и лицом к тому,
в чью так и не случилось бахрому
шагнуть ему.
Из чугуна
он был изваян, точно пахана
движений голос произнес: "Хана
перемещеньям!" – и с того конца
земли поддакнули звон бубенца
с куском свинца.
Податливая внешне даль,
творя пред ним свою горизонталь,
во мгле синела, обнажая сталь.
И ощутил я, как сапог – дресва,
как марширующий раз-два,
тоску родства.
Поди, и он
здесь подставлял скулу под аквилон,
прикидывая, как убраться вон,
в такую же – кто знает – рань,
и тоже чувствовал, что дело дрянь,
куда ни глянь.
И он, видать,
здесь ждал того, чего нельзя не ждать
от жизни: воли. Эту благодать,
волнам доступную, бог русских нив
сокрыл от нас, всем прочим осенив,
зане – ревнив.
Грек на фелюке уходил в Пирей
порожняком. И стайка упырей
вываливалась из срамных дверей,
как черный пар,
на выученный наизусть бульвар.
И я там был, и я там в снег блевал.
Наш нежный Юг,
где сердце сбрасывало прежде вьюк,
есть инструмент державы, главный звук
чей в мироздании – не сорок сороков,
рассчитанный на череду веков,
но лязг оков.
И отлит был
из их отходов тот, кто не уплыл,
тот, чей, давясь, проговорил
«Прощай, свободная стихия» рот,
чтоб раствориться навсегда в тюрьме широт,
где нет ворот.
Нет в нашем грустном языке строки
отчаянней и больше вопреки
себе написанной, и после от руки
сто лет копируемой. Так набегает на
пляж в Ланжероне за волной волна,
земле верна. Not on Trade wandering cases
spitting on someone else's corners
your pathetic trash
once in the morning
heavy taste in the mouth
I went ashore in a foreign port.
It was winter.
Granular snow s cheek, but the land
was black for white grains.
Wheezed howler full bad can.
Even in the state stolbenela night.
I moved away.
Oh, the city land in the hour of dawn!
Hotels are dead. Immobility bowls
nezryachest eye
Blind goddesses.
No wonder you pass through the naked,
until it struck the state anthem.
Thick fog
flipping through the quarter as thick novel.
Heavy ice topped with Liman,
as smolknuvshy language of the continent,
grizzled, and just spot ceiling
were clouds.
And the rebels in their nightmarish growth
of the stairs, as the sailor,
as the mail-coach,
up, scratching
nail railing cheekbones silvering
tears, like a fish, I pulled myself.
One as a finger,
as winter in a mortar pestle space,
it froze the relocation of the apostle
back to the homeland and to face the fact
in whose never happened fringe
his step.
Of cast iron
He was sculpted like a godfather
movements voice said: & quot; Khan
Moving! & quot; - And since the end of
land assented ringing bells
a piece of lead.
Supple appearance distance,
creates a horizontal line in front of him,
in the mist of dark blue, exposing the steel.
And I felt like boots - gruss,
marching as one, two,
longing kinship.
Come, and he
are substituted a cheekbone under the Aquilon,
trying to figure out how to get out of there,
in the same - who knows - an early hour,
and also felt that it is rubbish,
everywhere you look.
And he, you see,
here waiting for what one can not wait
of life will. This grace,
waves available, the god of Russian cornfields
hid from us, all the rest in the fall,
Zane - jealous.
Greek felucca on the left in Piraeus
empty. And a gaggle of vampires
falls out of the pudendal doors
as fallow,
learned by heart on the boulevard.
And I was there and I was there in the snow vomit.
Our gentle south,
where the heart is discharged first pack,
is an instrument of power, the main sound
someone in the universe - not forty times forty,
calculated for a series of ages,
but the clang of shackles.
And the cast was
of their waste one who does not sailed,
one whose, choking, said
"Farewell, free element" mouth
to dissolve forever in prison latitudes,
where there is no gate.
No sad in our language line
Desperate and more contrary to
currently written, and then by hand
a hundred years to be copied. So accumulates on
beach Langeron wave after wave,
the earth is correct. Смотрите также: | |
