Дед Агван
Я не видал родных дедов,
И видеть мог едва ли:
Все до рождения моего
Они поумирали.
Но я не обделён судьбой,
Я всё равно счастливый.
Был рядом дед, пусть не родной,
Но горячо любимый.
Он был нерусский - из армян,
С деревни, из народа -
Агван Тиграныч Григорян,
Двадцать шестого года.
Он был герой и ветеран -
Такой, что прямо с книжки -
Для всех. А я ему кидал
За шиворот ледышки.
Я про войну всё с детства знал -
Ведь дед, без всякой лажи,
Мне каждый день преподавал
С тарелкой манной каши.
Всё было так: он мирно пас
Овец у Арарата.
И вдруг взяла пошла на нас
Немецкая армада,
Чтобы ни русских, ни армян
Здесь не было в природе,
Но тут подъехал дед Агван,
И он был резко против.
Подъехал, правда, не один…
Стекались, словно реки,
Туда и тысячи грузин,
Казахи и узбеки…
Разноязыкою толпой
Они в окопы сели.
И в тех окопах всей гурьбой
Мгновенно обрусели.
Вместо овец на этот раз
Другие были звери.
И дед в прицел свой
«Тигра» пас, крутил хвоста «Пантере»…
По-русски с ним общенье шло
Сперва не идеально,
Но фразу «Башню сорвало»
Он понимал – буквально.
Я с дедом мог тарелки три
Съедать той самой каши,
Внимая, как они пошли
На Запад пешим маршем.
И, как всегда, в который раз
В итоге накидали…
А дальше шёл такой рассказ,
Как в слёзном сериале:
«Берлин. Апрель. Земля дрожит.
Снаряды, пули – градом…»
И дед по улице бежит
С трофейным автоматом.
Кругом - разбитые дома,
Как гор кавказских гребни.
С собой у деда пять гранат,
Вдруг глядь : на куче щебня
Лежит, скулит от страшных ран,
Один, как щепка в шторме,
Такой же, как и он, пацан,
Но лишь в немецкой форме.
И тычет деду на окно,
Руками объясняет,
Что он у дома своего
Лежит и помирает.
Что там родители его,
Что он берлинский, местный,
Его войною домело
До своего подъезда.
И дед поверх своих поклаж
Хоть был не сильный самый,
Взвалил его, и на этаж -
Туда, где папа с мамой,
Где взрывом балку повело,
Где теплится лампада:
«Встречайте, фрау, своего
Немецкого солдата»…
Дед, говоря про этот миг,
Вдруг сразу изменялся:
Про страшный материнский крик,
Про то, как там остался.
Как в кухне, где горел шандал,
Воды ему нагрели,
Как с грязью ненависть смывал
За годы и недели,
Как спал на белых простынях
Среди войны и ада
И видел сны о мирных днях
В долине Арарата.
Как утром снова он пошёл
К победной близкой дате,
Услышав сзади «Danke schon»,
Ответив им «Прощайте»…
Тут я перебивал всегда,
Дослушивал едва ли:
«Дедуня, что за ерунда?
Давай, как вы стреляли!
Давай, как ты горел в огне,
Чуть не погиб на мине…» -
Неинтересно было мне
Про простыни в Берлине.
Но дед чего-то замолкал,
Шёл за добавкой каши
И кашу снова в рот толкал,
Чтоб стал быстрей я старше…
Его уж нет, а я большой.
И вдруг я докумекал:
В тот день был самый главный бой
За звание человеком.
Santa Aghvan
I have not seen their native ancestors,
And to see whether he could barely:
All before my birth
They were dead.
But I am not deprived of destiny,
I'm still happy.
It was close to my grandfather, though not native,
But beloved.
He was not Russian - Armenians,
From the village, from the people -
Tigranych Aghvan Grigoryan,
Twenty-six.
He was a hero and veteran -
Such that straight from the book -
For all. And I threw it
For the collar icicles.
I'm talking about the war all knew from childhood -
After all, his grandfather, without any Laje,
I was teaching every day
With a plate of semolina.
It was as he peacefully pass
Sheep in Ararat.
And then we took went to
German armada
To neither Russian nor Armenian
There was no in nature,
But then he drove his grandfather Aghvan,
He was strongly opposed.
I rode, however, not the only one ...
Flocked like a river,
There thousands of Georgians,
Kazakhs and Uzbeks ...
raznoyazyky crowd
They sat down in the trenches.
And in the trenches throughout the crowd
Instantly Russified.
Instead of sheep at this time
Others were beasts.
And in the sight of his grandfather
"Tiger" pass, turning the "Panther" tail ...
In Russian communication was with him
First, it is not ideal,
But the phrase "Tower has broken"
He knew - literally.
I am the grandfather of three plates could
Eat the very porridge,
Listening, as they went
On the west foot march.
And, as always, for the umpteenth time
As a result, we distribute the ...
And then I went a story,
As in slёznom series:
"Berlin. April. The earth trembles.
Shells and bullets - hail ... "
And the street's grandfather runs
With the captured machine.
Circle - broken homes,
As a Caucasian Mountains ridges.
With a grandfather of five grenades,
Suddenly, lo and behold: on the rubble heap
Lies, whines from terrible wounds,
One, like a chip in the storm,
The same as he, the boy,
But only in German uniform.
And pokes his grandfather at the window,
Hands explains,
What he in his house
Lies and dying.
With his parents out there,
What is he in Berlin, local,
His war domelo
Prior to his entrance.
And his grandfather over his luggage
Though was not the most powerful,
Slung it, and on the floor -
There, where the father and mother,
Where explosion led beam,
Where the heat lamp:
"Meet Frau, their
German soldiers ... "
Grandfather, speaking of this moment,
Suddenly he changed immediately:
About the terrible maternal cry,
About how to stay there.
As in the kitchen, where the burning candlestick,
Water warmed to him,
As with mud hatred washed away
Over the years and weeks,
Like sleeping on the white sheets
Among the war and hell
And dreaming about peace these days
In Ararat valley.
As he went back in the morning
By winning the close date,
Hearing behind «Danke schon»,
Answered them, "Good-bye" ...
Here I interrupted always,
Doslushival if barely:
"Dedun that nonsense?
Come on, you've been shot!
Come on, like you burned in the fire,
I almost died in the mine ... "-
I was not interesting
About sheets in Berlin.
But grandfather something fell silent,
I went for the addition of cereals
And porridge again pushed into the mouth,
To become faster I'm older ...
It is no more, and I'm big.
And suddenly I dokumekal:
That day was the most important battle
For the title of the person. Смотрите также: | |
