Смерть наряжает ёлку в фотокарточки папы и мамы.
Коленки скулят от йода. Праздник - а хочется плакать.
И лишние вилки как рёбра непойманной рыбы скелеты.
Я в скатерти дырку сделал - меня отлупили за это.
И гости степенно на стуле за стол опускали спины.
И трепетно передавали друг другу салаты и вина.
И воздуха разом не стало в накуренном жарком доме.
Я голову прятал от влажных духами пропахших ладоней.
Меня целовали в щёки в пунцовые мягкие уши.
Ко лбу прижимались губами. Виски царапали дужки.
Жалели жалели и пили и пили и ватой хмелели.
И в дедушке плакала водка. Он мне утыкался в колени.
И бабушка как изваянье крестилась привычно и скоро.
И будто молитву шептала: мне скоро мне скоро мне скоро.
А в полночь часы зазвонили и били 12 ударов.
Меня моментально забыли. Меня моментально не стало.
А я стал дышать на узоры мороза в кухонной раме.
Уверен - так будет теплее уснувшим папе и маме.
Death decorates the tree with pictures of dad and mom.
Knees whine with iodine. A holiday - but I want to cry.
And extra forks like ribs of uncaught fish skeletons.
I made a hole in the tablecloth - they beat me for it.
And the guests gravely lowered their backs on a chair at the table.
And tenderly passed salads and wines to each other.
And at once there was no air in the smoky hot house.
I hid my head from my palms damp with perfume.
I was kissed on the cheeks in the crimson soft ears.
They pressed their lips to their foreheads. The temples scratched at the temples.
Spared spared and drank and drank and got drunk with cotton wool.
And in grandfather vodka was crying. He buried himself in my lap.
And grandmother, like a statue, was baptized habitually and quickly.
And it was as if she was whispering a prayer: I will soon, soon, I will soon.
And at midnight the clock rang and struck 12 beats.
I was instantly forgotten. I was gone instantly.
And I began to breathe on the patterns of frost in the kitchen frame.
I am sure it will be warmer for a sleeping dad and mom.
