Мы жили в маленьком городе третьего Рейха, четвертого Генриха, в пятом доме на площади Банхофа, в тесных комнатах Руфа, построенных еще при Адольфе.
Нам было по двадцать, мы жили на тридцать евро в неделю, тратив больше половины на вино,
Мы ни разу, так и не сходили в кино, а ведь немцы те еще режиссеры.
И я не помню ни одной ссоры, кроме той, когда кто-то сжег наш флаг.
Мы смотрели Евро, пили пиво и я забыла, забил или нет тогда Погребняк,
Но Кержаков не попал точно.
А еще был Париж, Амстердам и Прага, русский Брюгге и Баден-Баден.
И Довиль, где гольфисты в Hermes и Lauren сначала курили план, а потом дышали на ладан.
Там пахло рыбой и коньяком, обгоревшими женщинами, но больше всего деньгами.
Мы купались в Ла-Манше, друг за друга стояли стеной,
А в Москву вернулись уже не нами.
We lived in a small town of the Third Reich, the fourth Henry, in the fifth house on the square Bahnhof in cramped rooms Rufus dating back under Adolf.
We were twenty, we lived for thirty euros per week, spending more than half of the wine,
We will never, never go to the movies, and in fact the Germans are still directors.
And I do not remember a single argument, except that when someone burned our flag.
We watched the Euro, drinking beer, and I forgot, scored or not when Pogrebnyak,
But Kerzhakov was not sure.
And then there was Paris, Amsterdam and Prague, Bruges and Russian Baden-Baden.
And Deauville, where golfers in Hermes and Lauren first smoked a plan, and then breathed its last.
It smelt of fish and brandy, burnt women, but most of the money.
We swam in the English Channel, for each other standing wall,
And we returned to Moscow is not us.
