В три я перестал расти. Кто
перестлал простынку,
где пеленали меня старостью настигнутого?
Мама кляла бога за сына урода.
Засунула б руки в рот и
утопила б мною пол-Европы!
Я перекручивал мыслей кассеты.
Вышли газеты,
о том, как выжил урод, на бумаге с печатью офсетной.
Лет в пять я вспомнил о старости.
Сколько осталось мне?
На сегодня моё горе исчерпало смех.
Словно Бенджамин Батон,
надеждами оправдан,
воспитан вырос и на вежливость падок.
Этим пользовались многие:
бесплатна древесина Пиноккио,
но перейдя на газ, виной кидались в ноги мне.
Я их прощал Иисусом.
Питал надежды в искусстве.
Но мой исток таланта оказался узким устьем.
Мои картины про Бога
сжигала римская когорта
материнского зла. Я мог быть сыном Ван Гогу!
И чёрно-белые сны,
как верные псы,
не покидали ночью ребёнка лет эдак до семи.
Это Сибирь меня на свет заманила.
Немцам в Освенциме мило.
Я был рождён от Бога в восьми милях.
Россия нас мерилом била,
нас смирила было…
И над одной шестою наступила летаргия.
Бедность – не порок, а пародия,
в стране, где рай плодородия.
Холодные пальцы заточены под орудия.
Я подорву тебя, Боже!
Тебя не хватит на большее!
Но чтоб добраться до тебя – больно много пошлин.
Я слышал, как токует тетерев.
Смерть атакует те деревни,
где дети ревнивей к папке и матери.
Я потерял дверь от детства.
И к десяти как отец стал.
Сидел и сетовал на жизнь, словно дед старый.
В двенадцать начался голод.
Я прятался насекомым,
чтоб не попасть на стол, ибо был тем самым искомым.
Люди ели себе подобных,
говно в поддонах.
Путь от человека к говну уже давно подобран.
Я никогда не был плаксой.
Только когда папа мать съел.
И понял, что пора: в тринадцать я на товарняк сел.
Напомню: рост мой до метра.
Моя звезда – Андромеда.
Я не имею друзей, меня не имеют недруги.
Не верю в любовь к людям, люблю страхи.
Ещё имею силы, но их боюсь тратить
на олимп балюстрады.
Приехал в столицу сраную.
В семнадцать взненавидел стадность.
И пару лет, слава Богу, толпа меня не касалась.
Но чтоб дышать, надо хлеба.
И я кусок непотребный
поднял, что в последнем московском говне был.
Наркокурьер – наркодилер.
Вскоре менты накатили.
На зоне мой зад стал сугубо федеративен.
В камере три на четыре.
Любовь и жизнь ночью тырят.
На сердце хомут, ну да, а в печени дыры.
Кому-то голос вертухая сипит.
Круглая жизнь из меня вытряхает эпиграф:
Я вернулся в Сибирь. At three I stopped growing. Who
moved the sheet,
Where did they swaddle me with old age overtaken?
Mom cursed God for the son of a freak.
I put my hands in my mouth and
I would drown half of Europe!
I twisted the thought tapes.
Newspapers came out,
about how the freak survived, on paper with offset printing.
At the age of five, I remembered old age.
How much is left for me?
For today my grief has run out of laughter.
Like Benjamin Baton
justified by hopes,
brought up grew up and greedy for politeness.
Many have used this:
free Pinocchio wood,
but switching to gas, they threw themselves at my feet.
I forgave them by Jesus.
Nourished hopes in art.
But my source of talent turned out to be a narrow mouth.
My paintings about God
burned by the Roman cohort
maternal evil. I could be Van Gogh's son!
And black and white dreams
like faithful dogs
did not leave a child at night until about seven years old.
It was Siberia that lured me into the world.
The Germans in Auschwitz are nice.
I was born of God eight miles away.
Russia beat us with a yardstick,
it humbled us ...
And over one sixth came lethargy.
Poverty is not a vice, but a parody
in a country where the paradise of fertility.
Cold fingers are sharpened under the tools.
I'll blow you up, God!
You won't be enough for more!
But to get to you - it hurts a lot of duties.
I heard the black grouse toss.
Death attacks those villages
where children are jealous of the folder and the mother.
I lost the door from childhood.
And by ten he became like a father.
He sat and complained about life, like an old grandfather.
At twelve, hunger began.
I was hiding in insects
so as not to get on the table, because he was the one sought.
People ate their own kind
shit in pallets.
The path from man to shit has long been chosen.
I've never been a crybaby.
Only when dad ate his mother.
And I realized that it was time: at thirteen I got on the freight train.
Let me remind you: my height is up to a meter.
My star is Andromeda.
I have no friends, I do not have enemies.
I do not believe in love for people, I love fears.
I still have strength, but I'm afraid to spend it
on olympus balustrades.
Came to the fucking capital.
At seventeen he hated herding.
And for a couple of years, thank God, the crowd did not touch me.
But you need bread to breathe.
And I'm an obscene piece
raised that in the last Moscow shit was.
Drug courier - drug dealer.
Soon the cops rolled over.
In the zone, my butt became purely federal.
The cell is three by four.
Love and life are tyryat at night.
There is a clamp on the heart, yes, but there are holes in the liver.
Someone's voice is hoarse.
Round life shakes out the epigraph from me:
I returned to Siberia. Смотрите также: | |
