И дом мой опустел. И мир обрел черты
Великосветской тягостной обедни.
Я слушаю затейливые бредни,
Затасканные речи немоты.
И в пустоте, в движенье пустоты,
В струящемся и вьющемся потоке,
Слова мои, как вьюшка в водостоке,
Стекают в горло с небной высоты.
И в часовой захватанный стакан
Друзья мне льют первяк из туберозы.
И в горле собирается туман,
Восходит вверх. Мне называли: слезы...
И что еще? Ах, да, чуть слышный зуд
В губах, однажды выстуженных Летой.
И что еще? И почему зовут
Вот это поражение - победой?
Да мне ли - на обугленных костях
Таскающему нынешнее тело -
Возрадоваться вдруг, что потеплело,
Оттаяло признанье на устах.
И мне ли, полыхавшему в кострах,
Смут вековых оплакивать мгновенье?
Викторией зовется этот крах.
...И вот еще одно стихотворенье...
And my house was empty. And the world took on features
High society painful mass.
I listen to intricate nonsense
Well-worn speech of dumbness.
And in emptiness, in the movement of emptiness,
In a flowing and winding stream
My words are like a view in a gutter,
Flow down the throat from the palatine height.
And into the hourly captured glass
Friends pour me the first tuberose.
And a fog gathers in my throat
Goes up. They called me: tears ...
And what else? Oh yes, a barely audible itch
In the lips once chilled by Leta.
And what else? And why is the name
Is this defeat a victory?
Is it for me - on charred bones
Carrying the current body -
Rejoice suddenly that it's warmer
The recognition thawed on the lips.
And whether to me, blazing in the fires,
Timeless troubles to mourn for a moment?
This collapse is called Victoria.
... And here's another poem ...
