Tobias Moster, cello
Ingrid Karlen, piano
Radio Zürich 1990s
Ustvolskaya especially liked Tobias Moster's play here.
Though Galina Ustvolskaya's music has only recently become known and celebrated in the west, it has already gathered its share of truisms -- metaphor-stamps which now seem inseparable from the music itself. One of the more useful is the stone-simile: Ustvolskaya's music is "hewn from granite," hard and unforgiving as rock; it's got the craggy stiffness of flint and it's as heavy as a marble slab. And, appropriately, those who love her music have already grown skeptical of such metaphors.
But, confronted with a work like Ustvolskaya's 1957 Grand Duet for Cello and Piano, one understands the impulse. The cello is Western music's "vocal instrument" par excellence, but here it heaves and throbs under different physical laws, more akin to bounding boulders than song. Its weight and body, its strain, is a frightening de-familiarization (to use Russian critic Shklovsky's famous phrase) of what we've come to expect of this glorious instrument. Its own "voice" is, as in so many other works of Ustvolskaya's, always the voice pushed too hard, forced into an extreme position. At the limits of its abilities -- which are the limits of the performer and the instrument too -- it threatens to turn into something else, to exceed its medium for the properties of another. That the new material might be stone is almost possible, though one hears in the cello and piano's near-barbaric intensity intimations of an element not yet on the periodic table.
The Grand Duet progresses in five fairly large movements: it opens in full violent swagger, with the urgency of an animal caught in a trap; following movements relieve the speed but not the concentrated, strained power. Only at the long last movement does the cello seem to "sing" with any of the cantabile tradition in it. But this particular affection sits uncomfortably, and eventually the monologue turns almost completely inward, the cello retreating into a single high pitch at the border of sound. The piano drops out and the cello finally expands unguarded, in cryptic cuneiform melodic blocks. As if to punish this vulnerability, Ustvolskaya brutalizes this painful introversion with fragments from the piano's loud opening music, like broken glass shattering a deepening sleep. But perhaps what makes the Grand Duet's last minutes so disturbing is their utter disconnection; they testify to a consciousness split by shock and ordeal. The cello now sings oblivious of the outside world, entirely inside itself, where its strength and durability are untouchable.
This is music which sits outside the logic we thought so native to music. But pressing in so urgently from the beyond, it's exactly the kind of perspective which keeps music alive, and which is rare in these belated, saturated times -- music as a distant witness to music, existing "so that one may a recover a sense of life."
(AllMusic) Тобиас Мостер, виолончель
Ингрид Карлен, фортепиано
Радио Цюрих 1990-е
Уствольской здесь особенно понравилась пьеса Тобиаса Мостера.
Хотя музыка Галины Уствольской только недавно стала известна и прославлена на Западе, она уже собрала свою долю трюизмов - метафор-штампов, которые теперь кажутся неотделимыми от самой музыки. Одно из наиболее полезных - каменное сравнение: музыка Уствольской «высечена из гранита», жесткая и неумолимая, как рок; у него крутая жесткость кремня и он тяжел, как мраморная плита. И, соответственно, любители ее музыки уже отнеслись к подобным метафорам скептически.
Но, столкнувшись с таким произведением, как «Большой дуэт для виолончели и фортепиано» Уствольской 1957 года, можно понять импульс. Виолончель - это, по преимуществу, «вокальный инструмент» западной музыки, но здесь она вздымается и пульсирует под разными физическими законами, больше похожими на сковывающие валуны, чем на песню. Его вес и тело, его напряжение - пугающее разоблачение (если использовать известную фразу русского критика Шкловского) того, что мы привыкли ожидать от этого великолепного инструмента. Его собственный «голос» - это, как и во многих других произведениях Уствольской, всегда голос, который слишком сильно давит, ставит его в крайнее положение. На пределе своих возможностей - которые являются ограничениями исполнителя и инструмента - он угрожает превратиться во что-то еще, превзойти свою среду ради свойств другого. То, что новый материал может быть камнем, почти возможно, хотя в виолончели и фортепиано можно услышать почти варварские намеки на элемент, еще не включенный в периодическую таблицу.
Большой дуэт состоит из пяти довольно крупных частей: он открывается в полном неистовом чванстве, с безотлагательностью животного, пойманного в ловушку; следующие движения снижают скорость, но не снижают концентрированную напряженную силу. Только в последней длинной части виолончель «поет» с какой-либо кантабельной традицией. Но эта особая привязанность вызывает дискомфорт, и в конце концов монолог почти полностью обращается внутрь, а виолончель отступает в единую высокую высоту звука на границе звука. Пианино выпадает, и виолончель, наконец, раскрывается без присмотра загадочными клинописными мелодическими блоками. Словно для того, чтобы наказать эту уязвимость, Уствольская жестоко обращается с этой болезненной интроверсией с фрагментами громкой вступительной музыки фортепьяно, как разбитое стекло, разбивающее сон. Но, возможно, то, что делает последние минуты Большого дуэта такими тревожными, - это их полная разобщенность; они свидетельствуют о расщеплении сознания потрясением и испытанием. Виолончель теперь поет, не обращая внимания на внешний мир, полностью внутри себя, где ее сила и долговечность неприкосновенны.
Это музыка, выходящая за рамки логики, которую мы считали естественной для музыки. Но настойчиво приближаясь извне, это именно та перспектива, которая поддерживает музыку и которая является редкостью в эти запоздалые, насыщенные времена - музыка как далекий свидетель музыки, существующая "так, чтобы можно было восстановить чувство жизни."
(Вся музыка) | |
