Моя сестра Роза живёт на каминной полке. По крайней мере, какая-то её частичка. Три пальца, правый локоть и коленная чашечка захоронены на кладбище в Лондоне. Мама с папой долго спорили, когда полицейские обнаружили десять частей её тела. Мама хотела могилку, на которую можно было бы приходить. Папа хотел кремации, чтобы развеять пепел над морем. Мне так Жасмин сказала. Она помнит больше чем я. Мне было всего пять, когда это случилось. А Жасмин десять. Они с Розой были близняшками. Они до сих пор близнецы, по крайней мере для мамы и папы. Несколько лет после похорон они одевали Жас в одной и той же манере - платья в цветочек, кардиганы, туфли с пряжками на плоской подошве, которые Роза так любила. Кажется, я понимаю, почему мама сбежала от нас с каким-то психолгом семьдесят один день назад. Когда Жас исполнилось пятнадцать, она коротко подстриглась, покрасилась в розовый, проколола нос и совсем перестала походить на Розу. Родители это не приняли.
Каждому из них досталось по пять частей. Мама захоронила свои в красивом белом гробике под красивым белым памятником с надписью "Мой Ангел". Папа же сжёг ключицу, два ребра, фрагмент черепа и мизинчик и поместил пепел в золотую урну. Каждый сделал всё по-своему, но, - вот так сюрприз!, - счастья от этого им не прибавилось. Мама говорит, что атмосфера на кладбище вгоняет её в депрессию. И на каждую годовщину папа пытается развеять прах, но передумывает в последнюю минуту. Кажется, каждый раз, когда Роза вот-вот отправится в море, что-то случается. Однажды в Дэвоне стайка серебристых рыбок прямо так и металась в ожидании, когда же они смогут съесть мою сестру. А в другой раз, в Корнуэлле чайка нагадила прямо на урну как раз в тот момент, когда папа собирался её открыть. Я тогда рассмеялся, но Жас выглядела такой грустной, и я затих.
Мы переехали из Лондона, чтобы всё это оставить позади. Папа знал кого-то, кто знал кого-то, кто позвонил ему и предложил работу на стройке в Озёрном крае. В Лондоне у него много лет не было работы. В стране экономический кризис, а это значит, что у страны нет денег, и строительство практически остановилось. Когда ему предложили работу в Эмблсайде, мы продали квартиру, сняли там коттедж и оставили маму в Лондоне. Я поспорил с Жас на целых пять футнов, что мама придёт нас проводить и помашет на прощание. Она не стала требовать с меня денег, когда выяснилось, что я проиграл спор. В машине Жас сказала - а давай поиграем в слова, - но не смогла придумать слово на букву "Р", хотя Роджер сидел у меня на коленях и мурлыкал, как будто давая ей подсказку.
Тут всё совсем другое. Огромные горы - такие высокие, что могут поцарапать задницу самому Богу, сотни деревьев и тишина. "Тут нет людей" - сказал я, когда мы по извилистой дороге добрались до коттеджа, и я высунулся в окно, чтобы посмотреть, с кем тут можно будет играть. "Мусульман тут нет" - поправил меня папа, улыбнувшись в первый раз за день. Но мы с Жас, выбираясь из машины, не улыбнулись в ответ.
Наш коттедж - полная противоположность нашей квартирке в Финсбэри Парк. Он белый - не коричневый, большой - не маленький, старый - не новый. Мой любимый предмет в школе - рисование, и, если бы я рисовал здания в человеческом облике, коттедж бы я изобразил в виде старушки, расплывшейся в беззубой улыбке. А квартиру - как серьёзного солдата, всего такого умудрённого опытом, в шеренге остальных ему подобных. Маме бы это понравилось. Она преподаёт в школе искусств, и, думаю, если бы я отослал ей свои рисунки, она показала бы их каждому из своих учеников.
Хотя в Лондоне осталась мама, я был рад съехать из квартиры. Моя комната была крошечной, но мне не позволяли перебраться в комнату Розы, потому что она умерла, а её вещи - это святое. Такой ответ я получал каждый раз, когда спрашивал, можно ли мне переселиться. Комната Розы - святое место, Джеймс. Не входи туда, Джеймс. Там всё святое. Не понимаю, чего святого в кучке старых кукол, провонявшем розовом покрывале и облезлом плюшевом мишке. Никакой святости я не ощутил, когда, вернувшись одна My sister Rose lives on the mantelpiece. At least some of her piece. Three fingers, right elbow and kneecap buried in the cemetery in London. Mom and Dad had a long argument, when police found ten parts of her body. Mom wanted the grave, which could be coming. Dad wanted cremation, to scatter the ashes over the sea. I'm so Jasmine said. She remembers more than I do. I was only five when it happened. And Jasmine ten. He and Rose were twins. They still have the twins, at least for mom and dad. A few years after the funeral they Jas dressed in the same manner - flowered dresses, cardigans, shoes with buckles on a flat sole that Rose loved. I think I understand why my mother ran away from us with some psiholgom seventy-one days ago. When Jas was fifteen, she was short hair cut, dyed pink, pierced nose and completely ceased to resemble a rose. The parents did not accept it.
Each of them got five parts. He buried their mother in a beautiful white coffin under the beautiful white monument with the inscription "My Angel". Dad burned the collarbone, two ribs, the skull fragment and the little finger, and put the ashes in a golden urn. Everyone has done everything in its own way, but - what a surprise !, - happiness from that, they are not added. Mom says that the atmosphere in the cemetery drives her into a depression. And on each anniversary of the Pope is trying to dispel the dust, but changes his mind at the last minute. It seems that every time Rose is about to go into the sea, something happens. Once in Devon flock of silvery fish straight and rushed in anticipation when they will be able to eat my sister. And another time, in Cornwall seagull shat right on the box just at the moment when the Pope was going to open it. Then I laughed, but Jas looked so sad, and I calmed down.
We moved from London to leave it all behind. Dad knew someone, who knew someone, who called him and offered a job at a construction site in the Lake District. In London, he has many years there was no work. The country's economic crisis, which means that the country has no money, and construction almost stopped. When he was offered a job in Ambleside, we sold an apartment, rented a cottage there and left my mother in London. I argued with Jas by as much as five futnov that my mother would come to see us off, and will wave goodbye. She did not demand money from me when I realized that I lost the argument. In the car, Jas said - and let's play a word - but I could not think of a word with the letter "P", while Roger sat on my lap and purred as if giving her a hint.
It's all very different. Huge mountains - so high that they can scratch the ass to God, hundreds of trees and silence. "There are no people" - I said, when we got a winding road to the cottage, and I leaned out the window to see who can play here. "Muslims here are no" - Dad corrected me with a smile for the first time that day. But we Jas, getting out of the car, did not smile back.
Our cottage - the exact opposite of our apartment in Finsberi Park. He was white - not brown, large - not a little, old - is not new. My favorite subject in school - painting, and if I painted the building in human form, a cottage I had pictured as an old woman, broke into a toothless grin. A flat - as a serious soldier, all this seasoned experience in the ranks of others like him. Mom would have liked. She teaches at the School of Art, and I think if I sent her my drawings, she would have shown them to each of his students.
While London remained mum, I was glad to move out of the apartment. My room was tiny, but I was not allowed to move into the room Rosa, because she died, and her things - is sacred. Such a response I received whenever asked if I can move. Room Roses - a holy place, James. Do not go in there, James. Everything is sacred. I do not know what a saint in a heap of old dolls, stinking pink bedspread and mangy teddy bear. No holiness I felt when, returning one Смотрите также: | |
