На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично-растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
"Весна, и любовь, и счастие!" - как будто говорил этот дуб, - "и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они - из спины, из боков; как выросли - так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам".
There was an oak on the edge of the road. Probably ten times older than the birches that made up the forest, it was ten times thicker and twice as high as each birch. It was a huge oak tree with two girths with broken off, long seen females and a broken off bark, overgrown with old sores. With his huge awkward, asymmetrically-spread, clumsy hands and fingers, he stood between smiling birches with an old, angry and contemptuous freak. Only he alone did not want to submit to the charm of spring and did not want to see either spring or the sun.
"Spring, and love, and happiness!" - as if this oak tree spoke, - "and how you will not get tired of all the same stupid and senseless deceit. Everything is the same, and all deceit! There is no spring, no sun, no happiness. Look, there are the dead dead they always ate the same, and there and I spread out my broken off, peeled fingers, wherever they grew up - from the back, from the sides; just as I grew up - I stand still, and I don’t believe your hopes and deceits. "
