Это как проснуться в пустой палате,
повыдирать из себя все трубки, иголки, датчики,
Выбежать во двор, в чьих-нибудь бахилах на босу ногу;
Что они сделают, эти чертовы неудачники,
С обреченным тобой, подыхающим понемногу;
И стоять, и дышать, и думать – вот, я живой еще,
Утро пахнет морозом, и пар изо рта, и мне бы
Хоть бы день; а уже тишина начинает сигналить воюще,
Уже сердце растет, как сказочное чудовище,
Небо едет вниз по дуге, и ты падаешь возле неба.
Твою душу легонько сталкивают корабликом
Вдоль по вечной реке, и весь мир обретает краски
И рельеф; а ты сам навсегда лежишь почерневшим яблоком,
Поздним августом, на ступенечке
У терраски.
Увы, но он непоколебим
И горд. Во взгляде его сердитом
Читаю имя свое петитом
И чуть заметное «мы скорбим».
Мы снова жанрами не сошлись:
Он чинит розги, глядит серьезней, -
Но брюхом вниз из-за чьих-то козней
На сцену рушится с бранью поздней
И обрывает кусок кулис.
Он зол, и мутны его белки.
Он хочет к той, из отеля «Плаза».
Она мила и голубоглаза
И носит розовые чулки.
А я должна быть поражена,
Сидеть и плакать в рукав, конечно,
Но я смотрю на него так нежно,
Как смотрит будущая жена.
Его – брюзглива, а зять прохвост
И хам; из окон одни трущобы.
Он ненавидит меня – еще бы –
За отражение южных звезд
В глазах, усмешку на уголок,
То, что меня узнают без грима
И то, что я, к сожаленью, прима
И никогда не ношу чулок.
Я ноль. Я дырочка в номерке.
Но – буду профилем на монете.
А он останется в кабинете
С куском кулисы в одной руке.
Мы найдемся, как на концерте, -
Дело просто в моей ленце.
Я подумываю о смерти –
Смерть икает на том конце
ИНДИЙСКИЙ ЦИКЛ
Так-то, мама, мы тут уже семь ночей.
Если дома ты неприкаянный, мама, то тут ты совсем ничей.
Воды Ганга приправлены воском, трупами и мочой и жирны, как масала-чай.
Шива ищет на дне серьгу, только эта толща непроницаема
ни для одного из его лучей.
И над всем этим я стою белокожей стриженной каланчой,
с сумкой «Премия Кандинского» вдоль плеча.
Ужин на троих стоит пять бачей, все нас принимают за богачей,
И никто, слава богу, не понимает наших речей,
И поэтому мы так громко все комментируем, хохоча.
Каждый бог тут всевидящ, мама, и ничего, если ты неимущ и тощ.
Варишь себе неизвестный науке овощ, добавляешь к нему
какой-нибудь хитрый хвощ
И бываешь счастлив; неважно, что на тебе за вещь,
Важно, мама, какую ты в себе
заключаешь при этом мощь.
В общем, мы тут неделю, мама, и пятый город подряд
Происходит полный Джонатан Свифт плюс омар-хайямовский рубаят.
Нужен только крутой фотоаппарат, что способен долго держать заряд,
И друзья, которые быстро все понимают. Ничего при этом не говорят.
Так что, мама, кризис коммуникации, творческое бессилие,
отторгающая среда –
Это все, бесспорно, большие проблемы, да,
Но у них тут в почете белая кожа, монетка в рупию и вода,
В городах есть мужчины в брюках – если это серьезные города,
Так что мы были правы, когда добрались сюда.
О, как мы были правы,
когда добрались сюда.
Мы в Пушкаре, мама, это штат Раджастан, если в двух словах.
Женщин с двумя головами нет, но есть женщины в шторах
с дровами на головах.
Мы ночуем в пустыне, мама, пахнет кострами, травами
и верблюдами, ущемляемыми в правах.
Люди будто сушеные мама – рука у взрослого человека
всегда толщиною с плеть.
На каждом товаре по сантиметровому слою пыли,
каждая спальня – сырая клеть,
Здесь никто ничего не сносит, не убирает, не ремонтирует –
всему просто дают истлеть.
Едут бешеные автобусы, дребезжат, и машины им вслед визжат,
и перебегают дорогу босые женщины в сари
– у любой ребенок к груди прижат,
И коровы тощие возлежат, никому не принадлежат,
И в углу кафе сидим мы, сытые эксплуататоры, попиваем свой оранжад.
Костя вывихнул руку, мама, вздыхает так, будто бы кончина его близка.
Мы в пустын It's like to wake up in an empty chamber,
povydirat of all tubes, needles, probes,
Ran out into the yard, in someone's shoe covers on his bare feet;
What will they do, those damn losers
With doomed you, to die slowly;
And to stand and breathe and think - that I still live,
Morning frost smells and steam out of his mouth, and I would
If only the day; and already the silence starts to honk howling,
For heart grows as a fabulous monster,
The sky goes down in an arc, and you fall down near the sky.
Your soul gently confronted a ship
Along the eternal river, and the whole world becomes ink
And relief; and you yourself ever lie blackened apple,
In late August, at stupenechke
At the terrace.
Alas, he is unmoved
And proud. In view of his angry
I read his name in small type
And hardly noticeable "we mourn."
Again, we did not agree genres:
He mends the rod, looking serious -
But belly down due to someone's wiles
At the scene of crashes with later abuse
And breaks a piece of the scenes.
He's angry, and his muddy proteins.
He wants to the "Plaza" from the hotel.
She is sweet, blue-eyed
And wears pink stockings.
And I have to be impressed,
Sitting and crying into the sleeve, of course,
But I look at him so tenderly,
As a future wife looks.
He - grumpy, and son-in-bounder
And Ham; from the windows of some slums.
He hates me - still -
For reflection southern stars
In his eyes, a smile on the corner,
The fact that I know without makeup
And the fact that I, unfortunately, prima
And I do not wear stockings.
I zero. I have a hole in the number plates.
But - I will profile on a coin.
And he will remain in office
With a piece of the scenes in one hand.
We found both on the concert -
It's just my Lenz.
I'm thinking about death -
Death hiccups at the end of
INDIAN SERIES
That's the way, Mom, we are here for seven nights.
If the home you are restless, Mom, here you absolutely nobody.
The waters of the Ganges flavored wax corpses and urine and greasy, like masala tea.
Shiva is looking at the bottom of the earring, but this thickness is impermeable
for any of its rays.
And above all this, I'm white-skinned sheared watchtower,
with a bag of "Kandinsky Prize" along the shoulder.
Dinner for three cost five Bachey, all of us take for the rich,
And no, thank God, does not understand our speech,
And so we are all commenting loudly, laughing.
Each all-seeing god here, Mom, and nothing if you are poor and skinny.
Varish currently unknown to science vegetable, added to it
some clever horsetail
And there are happy; Never mind that at you for a thing,
It is important, Mom, what are you currently
concludes with this power.
In general, we are here a week, my mother, and the fifth consecutive city
There is a full-Jonathan Swift plus lobster-hayyamovsky Ruban.
All you need is a cool camera that is able to hold a charge for a long time,
And friends, who quickly understood by all. Nothing it does not say.
So, Mom, communication crisis creative impotence,
rejects the environment -
It is certainly a big problem, yes,
But they have here in the premium white skin, a coin in the rupee and the water,
In the cities, there are men in pants - if it is a serious city,
So we were right when they got here.
Oh, how we were right,
when we arrived here.
We in Pushkar, Mom, this is Rajasthan, if briefly.
Women with two heads, but there are women in the curtains
with firewood on their heads.
We spend the night in the desert, mom, smell the fires, herbs
and camels that infringe the rights.
People like dried mom - the hand of an adult
always thick with the whip.
Each product on the centimeter layer of dust,
each bedroom - raw mill,
Here no one blows, does not take away, does not repair -
around just give istlet.
They're going mad buses, rattle, and cars after them screaming,
and run across the street barefoot woman in a sari
- In any child to her chest pressed,
And skinny cows recline, do not belong to anyone,
And in a corner of the cafe we were sitting, we fed exploiters, sipping my orangeade.
Kostya dislocated arm, mother, sighing as if his death is close.
We are in the desert Смотрите также: | |
