Чуть ночь превратится в рассвет,
вижу каждый день я:
кто в глав, кто в ком,
кто в полит, кто в просвет,
расходится народ в учрежденья.
Обдают дождём дела бумажные,
чуть войдёшь в здание:
отобрав с полсотни — самые важные! —
служащие расходятся на заседания.
Заявишься: «Не могут ли аудиенцию дать?
Хожу со времени Она».—
«Товарищ Иван Ваныч ушли заседать —
объединение Тео и Гукона».
Исколесишь сто лестниц. Свет не мил.
Опять: «Через час велели прийти вам.
Заседают: покупка склянки чернил
губкооперативом».
Через час: ни секретаря, ни секретарши нет
-- голо!
Все до 22-х лет
на заседании комсомола.
Снова взбираюсь, глядя на ночь,
на верхний этаж семиэтажного дома.
«Пришёл товарищ Иван Ваныч?» —
«На заседании А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома».
Взъярённый, на заседание
врываюсь лавиной,
дикие проклятья дорогой изрыгая.
И вижу: сидят людей половины.
О дьявольщина! Где же половина другая?
«Зарезали! Убили!» -- мечусь, оря.
От страшной картины свихнулся разум.
И слышу спокойнейший голосок секретаря:
«Оне на двух заседаниях сразу.
В день заседаний на двадцать
надо поспеть нам.
Поневоле приходится раздвояться.
До пояса здесь, а остальное там».
С волнения не уснёшь. Утро раннее.
Мечтой встречаю рассвет ранний:
«О, хотя бы ещё одно заседание
относительно искоренения всех заседаний!»
1922.