Здавалося б, найпростіше – торкатися неможливого, слухати нечутне й зазирати в невидиме. А ось стоїш серед цієї ночі під зливою й боїшся почути, що він тобі говоритиме. Бо раптом він скаже щось, від чого зробиться боляче, і слова його виявляться несправедливими, і не знатимеш потім що робити поночі під цими деревами, зірками й зливами. Клени вгорі викреслюють свою готику, і злива має зелену кров, мов каракатиця. Так гірко торкатися того, що зникає від дотику, гірше лише – не мати змоги торкатися. Хай його слова будуть нічого не вартими, але ніхто не вижене його з твоєї вулиці, доведеться слухати, що він там співатиме – серйозний, мов пес на ранковій прогулянці. Здавалося б, неможливо все передбачити. Здавалося б, не можна звикнути до цього протягу. Зливи, мов жінки у вежах, засинають, ридаючи. Дерева, як підлітки, виростають із власного одягу. Казалось бы, самое простое - касаться невозможного, слушать неслышно и заглядывать в невидимое. А вот стоишь среди этой ночи под проливным дождем и боишься услышать, что он тебе говорить. А то вдруг он скажет что-то, от чего сделается больно, и слова его окажутся несправедливыми, и не знаешь потом что делать ночью под этими деревьями, звездами и ливнями. Клены вверху вычеркивают свою готику, и ливень имеет зеленую кровь, как каракатица. Так горько касаться того, что исчезает от соприкосновения, хуже только - не иметь возможности прикасаться. Пусть его слова будут ничего не стоящими, но никто не выгонит его из твоей улице, придется слушать, что он там будет петь - серьезный, как пес на утренней прогулке. Казалось бы, невозможно все предусмотреть. Казалось бы, нельзя привыкнуть к этому сквозняка. Сливы, как женщины в башнях, засыпают, рыдая. Деревья, как подростки, вырастают из собственной одежды. | |