У всего есть предел: в том числе у печали.
Взгляд застревает в окне, точно лист — в ограде.
Можно налить воды. Позвенеть ключами.
Одиночество есть человек в квадрате.
Так дромадер нюхает, морщась, рельсы.
Пустота раздвигается, как портьера.
Да и что вообще есть пространство, если
не отсутствие в каждой точке тела?
Оттого-то Урания старше Клио.
Днём, и при свете слепых коптилок,
видишь: она ничего не скрыла,
и, глядя на глобус, глядишь в затылок.
Вон они, те леса, где полно черники,
реки, где ловят рукой белугу,
либо — город, в чьей телефонной книге
ты уже не числишься. Дальше, к югу,
то есть, к юго-востоку, коричневеют горы,
бродят в осоке лошади-пржевали;
лица желтеют. А дальше — плывут линкоры,
и простор голубеет, как бельё с кружевами.
Иосиф Бродский
Everything has a limit, including sadness.
The gaze gets stuck in the window, like a leaf in a fence.
You can pour water. Jingle the keys.
Loneliness is a person squared.
So the dromedary sniffs the rails, wincing.
The void expands like a curtain.
And what is space at all if
not an absence at every point of the body?
That is why Urania is older than Cleo.
During the day, and in the light of blind smokers,
you see: she hid nothing,
and looking at the globe, you look at the back of your head.
There they are, those forests full of blueberries,
rivers where beluga is caught by hand,
or - the city in whose phone book
you are no longer listed. Further south
that is, to the southeast, the mountains turn brown,
horses roam in sedge;
faces turn yellow. And then - battleships sail,
and the space turns blue, like linen with lace.
Joseph Brodsky
