Бессмертия у смерти не прошу.
Испуганный, возлюбленный и нищий, -
но с каждым днём я прожитым дышу
уверенней и сладостней и чище.
Как широко на набережных мне,
как холодно и ветрено и вечно,
как облака, блестящие в окне,
надломлены, легки и быстротечны.
И осенью и летом не умру,
не всколыхнётся зимняя простынка,
взгляни, любовь, как в розовом углу
горит меж мной и жизнью паутинка.
И что-то, как раздавленный паук,
во мне бежит и странно угасает.
Но выдохи мои и взмахи рук
меж временем и мною повисают.
Да. Времени - о собственной судьбе
кричу всё громче голосом печальным.
Да. Говорю о времени себе,
но время мне ответствует молчаньем.
Лети в окне и вздрагивай в огне,
слетай, слетай на фитилёчек жадный.
Свисти, река! Звони, звони по мне,
мой Петербург, мой колокол пожарный.
Пусть время обо мне молчит.
Пускай легко рыдает ветер резкий
и над моей могилою еврейской
младая жизнь настойчиво кричит.
I do not ask for immortality at death.
Frightened, beloved and poor,
but every day I breathe lived
more confident and sweeter and cleaner.
How wide on the quays to me
how cold and windy and forever
like clouds shining in a window
broken, light and fleeting.
And in the fall and summer I will not die
the winter sheet will not stir
look love in the pink corner
a cobweb burns between me and life.
And something like a crushed spider,
runs in me and strangely fades away.
But my exhale and wave your hands
between time and me hang.
Yes. Time is about your own destiny
screaming louder with a sad voice.
Yes. I'm talking about time for myself
but time answers me with silence.
Fly in the window and flinch in the fire
fly, fly to the wick greedy.
Whistle the river! Call, call me
my Petersburg, my fireman's bell.
Let time be silent about me.
Let the wind cry easily
and over my Jewish grave
young life shouts persistently.
