Я думала в уютный час дождя:
а вдруг и впрямь, по логике наитья,
заведомо безнравственно дитя,
рожденное вблизи кровопролитья.
В ту ночь, когда святой Варфоломей
на пир созвал всех алчущих, как тонок
был плач того, кто между двух огней
еще не гугенот и не католик.
Еще птенец, едва поющий вздор,
еще в ходьбе не сведущий козленок,
он выжил и присвоил первый вздох,
изъятый из дыхания казненных.
Сколь, нянюшка, ни пестуй, ни корми
дитя твое цветочным млеком меда,
в его опрятной маленькой крови
живет глоток чужого кислорода.
Он лакомка, он хочет пить еще,
не знает организм непросвещенный,
что ненасытно, сладко, горячо
вкушает дух гортани пресеченной.
Повадился дышать! Не виноват
в религиях и гибелях далеких.
И принимает он кровавый чад
за будничную выгоду для легких.
Не знаю я, в тени чьего плеча
он спит в уюте детства и злодейства.
Но и палач, и жертва палача
равно растлят незрячий сон младенца.
Когда глаза откроются - смотреть,
какой судьбою в нем взойдет отрава?
Отрадой - умертвить? Иль умереть?
Или корыстно почернеть от рабства?
Привыкшие к излишеству смертей,
вы, люди добрые, бранитесь и боритесь,
вы так бесстрашно нянчите детей,
что и детей, наверно, не боитесь.
И коль дитя расплачется со сна,
не беспокойтесь - малость виновата:
немного растревожена десна
молочными резцами вурдалака.
А если что-то глянет из ветвей,
морозом жути кожу задевая,-
не бойтесь! Это личики детей,
взлелеянных под сенью злодеянья.
Но, может быть, в беспамятстве, в раю,
тот плач звучит в честь выбора другого,
и хрупкость беззащитную свою
оплакивает маленькое горло
всем ужасом, чрезмерным для строки,
всей музыкой, не объясненной в нотах.
А в общем-то - какие пустяки!
Всего лишь - тридцать тысяч гугенотов. I thought at the cozy hour of the rain:
And suddenly really, in logic to mountain
knowingly immoral child
Born near bloody.
That night when holy warfolomes
On the feast we called all the accurates like thin
There was a cry of one who is between two lights
Not yet a Hugenot and not a Catholic.
Another chick, barely singing nonsense,
still in walking no goat
He survived and assigned the first sigh,
seized from breathing executed.
How nyanyushka, nor Pestus nor feed
Child Your Flower Male Honey,
in his tidy little blood
Lives a sip of someone else's oxygen.
He is a ladchard, he wants to drink more
does not know the organism is not indisputable,
that is insatiable, sweet, hot
Hurts the spirit of larynx vehicle.
Had breathe! Do not blame
In religions and the deaths of distant.
And he takes bloody chad
For everyday benefits for the lungs.
I do not know, in the shade of someone's shoulder
He is sleeping in the comfort of childhood and villain.
But the executioner, and the victim of the executioner
The blind sleep sleep is populating.
When the eyes open - to watch
What kind of fate in it takes a refive?
Otradoy - to kill? Ile die?
Or venibly black from slavery?
Accustomed to the excesses of deaths,
You, good people, score and fight,
You are so fearlessly nursing children,
As children, probably, are not afraid.
And since the child will pay off with sleep,
Do not worry - the little is to blame:
Slight of the gums are slightly
Milk cutters of the Vurdalak.
And if something looks from the branches,
frost bump skin assistent, -
do not be afraid! These are chicks of children,
Holded under the shadow of the villain.
But maybe in infamousism, in paradise,
that crying sounds in honor of the choice of another
and fragility defenseless
Mourbs little throat
all horror, excessive for string,
With all the music not explained in the notes.
And in general, what kind of trifles!
Just - thirty thousand humugots. Смотрите также: | |
