В коридоре больничном поставили елку. Она
и сама смущена, что попала в обитель страданий.
В край окна моего ленинградская входит луна
и недолго стоит: много окон и много стояний.
К той старухе, что бойко бедует на свете одна,
переходит луна, и доносится шорох стараний
утаить от соседок, от злого непрочного сна
нарушенье порядка, оплошность запретных рыданий.
Всем больным стало хуже. Но все же – канун Рождества.
Завтра кто-то дождется известий, гостинцев, свиданий.
Жизнь со смертью – в соседях. Каталка всегда не пуста –
лифт в ночи отскрипит равномерность ее упаданий.
Вечно радуйся, Дево! Младенца ты в ночь принесла.
Оснований других не оставлено для упований,
но они так важны, так огромны, так несть им числа,
что прощен и утешен безвестный затворник подвальный.
Даже здесь, в коридоре, где елка – причина для слез
(не хотели ее, да сестра заносить повелела),
сердце бьется и слушает, и – раздалось, донеслось:
– Эй, очнитесь! Взгляните – восходит Звезда Вифлеема.
Достоверно одно: воздыханье коровы в хлеву,
поспешанье волхвов и неопытной матери локоть,
упасавший младенца с отметиной чудной во лбу.
Остальное – лишь вздор, затянувшейся лжи мимолетность.
Этой плоти больной, изврежденной трудом и войной,
что нужней и отрадней столь просто описанной сцены?
Но корят – то вином, то другою какою виной
и питают умы рыбьей костью обглоданной схемы.
Я смотрела, как день занимался в десятом часу:
каплей был и блестел, как бессмысленный черный фонарик, –
там, в окне и вовне. Но прислышалось общему сну:
в колокольчик на елке названивал крошка-звонарик.
Занимавшийся день был так слаб, неумел, неказист.
Цвет – был меньше, чем розовый: родом из робких, не резких.
Так на девичьей шее умеет мерцать аметист.
Все потупились, глянув на кроткий и жалобный крестик.
А как стали вставать, с неохотой глаза открывать,
вдоль метели пронесся трамвай, изнутри золотистый.
Все столпились у окон, как дети: – Вот это трамвай!
Словно окунь, ушедший с крючка: весь пятнистый, огнистый.
Сели завтракать, спорили, вскоре устали, легли.
Из окна вид таков, что невидимости Ленинграда
или невидали мне достанет для слез и любви.
– Вам не надо чего-нибудь? – Нет, ничего нам не надо.
Мне пеняли давно, что мои сочиненья пусты.
Сочинитель пустот, в коридоре смотрю на сограждан.
Матерь Божия! Смилуйся! Сына о том же проси.
В День Рожденья Его дай молиться и плакать о каждом! A Christmas tree was placed in the hospital corridor. It
and she herself was embarrassed that she was in the abode of suffering.
The moon enters the edge of my Leningrad window
and not for long: many windows and many stands.
To that old woman who is smartly in trouble in the world alone,
the moon passes, and the rustle of efforts is heard
hide from neighbors, from evil, fragile sleep
disorder of order, oversight of forbidden sobs.
All patients became worse. But still it's Christmas Eve.
Tomorrow someone will wait for news, gifts, dates.
Life with death is in the neighbors. The gurney is never empty -
the elevator in the night will creak the evenness of her falls.
Rejoice forever, Devo! You brought the baby into the night.
The grounds for others are not left for hopes,
but they are so important, so huge, so innumerable,
that the unknown basement hermit has been forgiven and comforted.
Even here in the hallway where the tree is a reason for crying
(they didn't want her, but my sister ordered to bring it in),
the heart beats and listens, and - it rang out, came:
- Hey, wake up! Look - the Star of Bethlehem is rising.
One thing is certain: the sighing of a cow in a barn,
the haste of the Magi and the inexperienced mother's elbow,
a fallen baby with a strange mark on his forehead.
The rest is just nonsense, a lingering lie, transience.
This sick flesh, damaged by labor and war,
What is more necessary and more gratifying to such a simply described scene?
But they reproach - sometimes with wine, sometimes with what other wine
and feed the minds with the fishbone of the gnawed scheme.
I watched the day go by at ten o'clock:
was a drop and glittered like a meaningless black flashlight -
there, in the window and outside. But I heard a common dream:
the bell on the tree was called by a bell-ringer.
The day was so weak, inept, unprepossessing.
The color was less than pink: it came from timid, not harsh.
So amethyst can flicker on a girl's neck.
All looked down at the meek and plaintive cross.
And how they began to get up, reluctantly open their eyes,
a tram swept along the blizzard, golden inside.
All crowded at the windows, like children: - This is a tram!
Like a perch off the hook: all spotted and fiery.
We sat down to breakfast, argued, soon got tired, went to bed.
From the window the view is such that the invisibility of Leningrad
or have not seen me will get enough for tears and love.
- Do you need anything? - No, we don't need anything.
They have blamed me for a long time that my works are empty.
Writer of voids, in the corridor I look at fellow citizens.
Mother of God! Have mercy! Ask your son the same.
On His Birthday, let us pray and cry for everyone! Смотрите также: | |
