Друг друговы вотчины – с реками и лесами,
Долинами, взгорьями, взлетными полосами;
Давай будем без туристов, а только сами.
Давай будто растворили нас, погребли
В биноклевой мгле.
Друг друговы корабли.
Бросаться навстречу с визгом, большими псами,
Срастаться дверьми, широтами, адресами,
Тереться носами,
Тросами,
Парусами,
Я буду губами смугло, когда слаба,
Тебя целовать слегка в горизонтик лба
Между кожей и волосами.
В какой-нибудь самой крошечной из кают,
Я буду день изо дня наводить уют,
И мы будем слушать чаечек, что снуют
Вдоль палубы, и сирен, что из вод поют.
Чтоб ветер трепал нам челки и флаги рвал,
Ты будешь вести, а я отнимать штурвал,
А на берегу салют чтоб и карнавал.
Чтоб что-то брать оптом, что-то – на абордаж,
Чтоб нам больше двадцати ни за что не дашь,
А соль проедает руки до мяса аж.
Чтоб профилем в синь, а курсом на юго-юг,
Чтоб если поодиночке – то всем каюк,
Чтоб двое форева янг, расторопных юнг,
И каждый задира, бес, баловник небес,
На шее зубец
Акулий, но можно без,
И каждый влюбленный, злой, молодой балбес.
В подзорной трубе пунктиром, едва-едва -
Друг друговы острова.
А Бог будет старый боцман, гроза морей,
Дубленый, литой, в наколках из якорей,
Молчащий красноречиво, как Билл Мюррей,
Устроенный, как герой.
Мы будем ему отрадой, такой игрой
Дельфинов или китят, где-то у кормы.
И кроме воды и тьмы нет другой тюрьмы.
И нету местоимения, кроме «мы».
И, трюмы заполнив хохотом, серебром
Дождливым московским – всяким таким добром,
Устанем, причалим, сядем к ребру ребром
И станем тянуть сентябрь как темный ром,
И тихо теплеть нутром.
И Лунья ладонь ощупает нас, строга -
Друг друговы берега.
И вечер перченым будет, как суп харчо.
Таким, чтоб в ресницах колко и горячо.
И Боцман легонько стукнет тебя в плечо:
- До скорого, брат, попутных. Вернись богатым.
И бриз в шевелюре будет гулять, игрив.
И будет назавтра ждать нас далекий риф,
Который пропорет брюхо нам, обагрив
Окрестную бирюзу нами, как закатом Friend Drugova fiefdoms - with rivers and forests,
Valleys, plateaus, runways;
Let's not tourists, but only themselves.
Give us if dissolved, buried
In binoklevoy darkness.
Friend Drugova ships.
To rush forward with a squeal, big dogs,
Fused doors latitudes, addresses,
Rub noses,
Cable,
Sailing,
I'll lips dark, when weak,
Kiss you lightly on the forehead gorizontik
Between the skin and hair.
In some of the very tiny cabins,
I'll put things day by day tourists,
And we will hear chaechek that scurry
Along the deck, and the sirens that sing from the waters.
The wind whipped our bangs and tore flags,
You will lead, but I take the wheel,
And on the shore and a salute to the carnival.
To take something gross, something - boarded,
To us for more than twenty would not give,
A salt eats meat before hand already.
To profile in the blue and heading south-south,
So that if one by one - all the skiff,
That two FOREVER Young, agile Jung
And every badass demon mischievous child of heaven,
On the neck of the tooth
Shark, but you can not,
And every lover, angry, young dunce.
The telescope dotted barely -
Drugova each island.
And God is the old boatswain, storm seas,
Hardened, cast in the headdresses of the anchors,
Silent eloquently, Bill Murray,
Arranged like a hero.
We will delight him, such a game
Dolphins or kityat, somewhere near the stern.
And besides water and darkness no other prison.
And no pronouns, but "we."
And by filling the holds of laughter, silver
Rainy Moscow - every so good,
Tire, moorings, will sit down to the rib edge
And let us pull in September as a dark rum,
And quietly to warm gut.
And we felt Lunya hand, strictly -
Friend Drugova shore.
And the evening will be peppered, like soup kharcho.
So that in lashes poignantly and passionately.
And Boatswain gently knocks you on the shoulder:
- See you soon, my brother, for free. Return rich.
And the breeze in the mane will walk, playful.
And tomorrow will be waiting for us distant reef,
Who we proporet belly, and put
The neighborhood turquoise us as sunset | |
