8 – XI – 23 <Из Берлина в Берлин>
/ письмо Владимира Набокова к своей жене Вере Слоним
Как мне объяснить тебе, мое счастье, мое золотое, изумительное счастье, насколько я весь твой – со всеми моими воспоминаниями, стихами, порывами, внутренними вихрями? Объяснить – что слoва не могу написать без того что бы нe слышать, как произносишь ты его – и мелочи прожитой не могу вспомнить без сожаленья – такого острого! – что вот мы не вместе прожили ее – будь она самое, самое личное, непередаваемое – а не то просто закат какой-нибудь, на повороте дороги, – понимаешь ли, мое счастье?
И я знаю: не умею я сказать тебе словами ничего – а когда по телефону – так совсем скверно выходит. Потому-что с тобой нужно говорить – дивно, как говорят, например, с людьми, которых больше нет давно, понимаешь, в значеньи чистоты и легкости и душевной точности – A я – je patauge ужасно. Меж тем тебя можно ушибить некрасивым уменьшительным – оттого что ты вся такая звонкая – как морская вода, хорошая ты моя.
Я клянусь – и * клякса тут ни при чем – я клянусь всем, что мне дорого, всем, во что я верю – я клянусь что так как я люблю тебя мне никогда не приходилось любить, – с такою нежностью – до слез, – и с таким чувством сиянья. На этом листке, любовь моя, я как-то (Твое лицо межд) начал писать стихи тебе и вот остался очень неудобный хвостик – я споткнулся. А другой бумаги нет. И я больше всего хочу чтобы ты была счастлива, и мне кажется, что я бы мог тебе счастье это дать – счастье солнечное, простое, – и не совсем обыкновенное.
И ты должна простить меня за мелочность мою – за то, что я с отвращением думаю о том, как – practically – я буду завтра отсылать это письмо – а вместе с тем готов отдать тебе всю кровь мою, коли нужно было-бы – трудно это объяснить – звучит плоско – но это так. Вот, скажу тебе – любовью моей можно было-бы заполнить десять веков огня, песен и доблести – десять целых веков, громадных и крылатых, полных рыцарей въезжающих на пламенные холмы – и сказаний о великанах – и яростных Трой – и оранжевых парусов – и пиратов – и поэтов. И это не литература, ибо если перечтешь внимательно, увидишь, что рыцари оказались толстыми.
Нет – я просто хочу тебе сказать, что без тебя мне жизнь как-то не представляется, несмотря на то что думаешь, что мне «весело» два дня не видеть тебя. И знаешь, оказывается, что вовсе не Edison выдумал телефон, а какой-то другой американец – тихий человечек, – фамилию которого никто не помнит. Так ему и надо.
Слушай, мое счастье, – ты больше не будешь говорить, что я мучу тебя? Как мне хочется тебя увести куда-нибудь с собой – знаешь, как делали этакие старинные разбойники: широкая шляпа, черная маска и мушкет с раструбом. Я люблю тебя, я хочу тебя, ты мне невыносимо нужна… Глаза твои – которые так изумленно сияют, когда, откинувшись, ты рассказываешь что-нибудь смешное, – глаза твои, голос твой, губы, плечи твои – такие легкие, солнечные…
Ты пришла в мою жизнь – не как приходят в гости (знаешь, «не снимая шляпы») а как приходят в царство, где все реки ждали твоего отраженья, все дороги – твоих шагов. Судьба захотела исправить свою ошибку – она как-бы попросила у меня прощенья за все свои прежние обманы. Как-же мне уехать от тебя, моя сказка, мое солнце? Понимаешь если-б я меньше любил-бы тебя, то я должен был бы уехать. А так – просто смысла нет. И умирать мне не хочется. Есть два рода «будь что будет». Безвольное и волевое. Прости мне – но я живу вторым. И ты не можешь отнять у меня веры в то о чем я думать боюсь – такое это было-бы счастье… Вот опять – хвостик.
Да: старомодная медлительность речей
стальная простота… Тем сердце горячей:
сталь накаленная полетом…
Это кусочек моей поэмы – не вошедший в нее. Записал как-то чтобы не забыть и вот теперь – заноза.
Все это я пишу лежа в постели, опирая листок об огромную книжку. Когда я долго ночью работаю, то у одного из портретов на стене (какая-то прабабушка нашего хозяина) делаются пристальные пренеприятные глаза. Очень хорошо что я дошел до конца этого хвостика; очень мешал. 8 - XI - 23 & lt; From Berlin to Berlin & gt;
/ Letter Nabokov to his wife Vera Slonim
How can I explain to you, my happiness, my golden, amazing luck, as I'm all yours - with all my memories, poems, impulses, inner vortex? Explain - that slova can not write without it would ne hear how to pronounce it you - and little things I can not remember his past without regret - this island! - That here we have not lived together for her - whether it is the most private, non-transferable - and not just any sunset, at the turn of the road - you know, my happiness?
And I know: I am not able to tell you the words nothing - and when on the phone - so very bad out. Because it is necessary to speak with you - wonderfully, as they say, for example, to people who no longer have a long time, you know, within the meaning of purity and lightness and precision soul - A i - je patauge awful. Meanwhile, you can hurt the diminutive ugly - because you're all such calls - as seawater, you are my good.
I swear - * and blot has nothing to do with it - I swear by all that is dear to me, everything that I believe - I swear that since I love you, I never had to love - with such tenderness - to tears - and with a sense of radiance. In this piece, my love, I somehow (Your face between) you began to write poetry and here was very uncomfortable tail - I stumbled. The other paper is not present. And I most want you to be happy, and I think I could give it to you happiness - happiness sunny, simple - and not quite ordinary.
And you must forgive me for my pettiness - because I think with disgust how - practically - I'll send this letter tomorrow - but at the same time ready to give you all my blood, if needed, would be - it is difficult explain - it sounds flat - but it is. Here, I tell you - my love could be, would fill ten centuries of fire, songs and valor - ten whole centuries enormous and cruise full of knights entering the flaming hills - and tales about giants - and fierce Troy - and orange sails - and pirates - and poets. And this is not literature, because if perechtesh carefully, you'll see that the Knights turned thick.
No - I just want to tell you that without you my life is somehow not, despite the fact that you think that I was "fun" two days did not see you. And you know, it turns out that it was not Edison invented the telephone, and some other American - a quiet man - whose name nobody remembers. It serves him right.
Listen, my happiness, - you are no longer going to say that I Muchu you? How do I want to lead you somewhere with a - you know how to do a sort of antique robbers: a broad hat, a black mask and a flare gun. I love you, I want you, I need unbearable ... your eyes - that shine so astonished when, leaning back, you tell something funny - your eyes, your voice, lips, shoulders yours - so light, solar ...
You came into my life - not as visitors come in (you know, "his hat") as they come into the kingdom, where all the river waiting for your reflections, all roads - your steps. Destiny wanted to correct his mistake - it is as though I had asked for forgiveness for all their previous deceptions. How do I go-from you, my story, my sun? You know, if I were less fond of, would you, then I would have to leave. And so - just makes no sense. And I do not want to die. There are two kinds of "come what may". Weak-willed and strong-willed. Forgive me - but I live in the second. And you can not take away my belief that what I think I'm afraid - so it was, would be happy again ... That's - tail.
Yes: an old-fashioned slow speech
Steel simplicity ... But the heart of the hot:
Steel tense flight ...
This is a piece of my poem - not included in it. It is written as something to remember, and now - a splinter.
All this I write in bed, relying on a huge piece of a book. When I worked at night for a long time, it is one of the portraits on the wall (some of our host grandmother) made most unpleasant staring eyes. It is good that I reached the end of the tail; very disturbed. | |
