Северозападный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.
На воздушном потоке распластанный, одинок,
все, что он видит -- гряду покатых
холмов и серебро реки,
вьющейся точно живой клинок,
сталь в зазубринах перекатов,
схожие с бисером городки
Новой Англии. Упавшие до нуля
термометры -- словно лары в нише;
стынут, обуздывая пожар
листьев, шпили церквей. Но для
ястреба, это не церкви. Выше
лучших помыслов прихожан,
он парит в голубом океане, сомкнувши клюв,
с прижатою к животу плюсною
-- когти в кулак, точно пальцы рук --
чуя каждым пером поддув
снизу, сверкая в ответ глазною
ягодою, держа на Юг,
к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу
буков, прячущих в мощной пене
травы, чьи лезвия остры,
гнездо, разбитую скорлупу
в алую крапинку, запах, тени
брата или сестры.
Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом,
бьющееся с частотою дрожи,
точно ножницами сечет,
собственным движимое теплом,
осеннюю синеву, ее же
увеличивая за счет
еле видного глазу коричневого пятна,
точки, скользящей поверх вершины
ели; за счет пустоты в лице
ребенка, замершего у окна,
пары, вышедшей из машины,
женщины на крыльце.
Но восходящий поток его поднимает вверх
выше и выше. В подбрюшных перьях
щиплет холодом. Глядя вниз,
он видит, что горизонт померк,
он видит как бы тринадцать первых
штатов, он видит: из
труб поднимается дым. Но как раз число
труб подсказывает одинокой
птице, как поднялась она.
Эк куда меня занесло!
Он чувствует смешанную с тревогой
гордость. Перевернувшись на
крыло, он падает вниз. Но упругий слой
воздуха его возвращает в небо,
в бесцветную ледяную гладь.
В желтом зрачке возникает злой
блеск. То есть, помесь гнева
с ужасом. Он опять
низвергается. Но как стенка -- мяч,
как падение грешника -- снова в веру,
его выталкивает назад.
Его, который еще горяч!
В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад
птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса -- крупа далеких
звезд. Что для двуногих высь,
то для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках легких
он догадывается: не спастись.
И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,
клюва, похожий на визг эриний,
вырывается и летит вовне
механический, нестерпимый звук,
звук стали, впившейся в алюминий;
механический, ибо не
предназначенный ни для чьих ушей:
людских, срывающейся с березы
белки, тявкающей лисы,
маленьких полевых мышей;
так отливаться не могут слезы
никому. Только псы
задирают морды. Пронзительный, резкий крик
страшней, кошмарнее ре-диеза
алмаза, режущего стекло,
пересекает небо. И мир на миг
как бы вздрагивает от пореза.
Ибо там, наверху, тепло
обжигает пространство, как здесь, внизу,
обжигает черной оградой руку
без перчатки. Мы, восклицая "вон,
там!" видим вверху слезу
ястреба, плюс паутину, звуку
присущую, мелких волн,
разбегающихся по небосводу, где
нет эха, где пахнет апофеозом
звука, особенно в октябре.
И в кружеве этом, сродни звезде,
сверкая, скованная морозом,
инеем, в серебре,
опушившем перья, птица плывет в зенит,
в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда
перл, сверкающую деталь.
Мы слышим: что-то вверху звенит Northwest wind raises it above
gray, purple, crimson, scarlet
Connecticut Valley. He already
doesn't see a tidy promenade
chickens around the dilapidated yard
farm, ground squirrel on the boundary.
On the air flow flattened, lonely,
all he sees is a ridge of slopes
hills and silver rivers,
curling like a living blade,
steel in the notches of rifts,
bead-like towns
New England. Fallen to zero
thermometers - like laras in a niche;
get cold, curbing the fire
leaves, spiers of churches. But for
hawks, these are not churches. Higher
the best thoughts of the parishioners
he soars in the blue ocean, closing his beak,
with the plus to the stomach
- claws into a fist, like fingers -
smelling with every feather
below, sparkling in response to the eye
berry, holding south,
to the Rio Grande, in the delta, in a steaming crowd
beech hiding in powerful foam
herbs whose blades are sharp
broken nest
scarlet speck, smell, shadows
brother or sister.
A heart overgrown with flesh, down, feather, wing,
trembling with frequency
like she’s cutting with scissors,
driven by heat
autumn blue, her
increasing due
barely visible to the eye brown spots,
point rolling over the top
ate; due to emptiness in the face
a child standing still by the window
couples getting out of the car,
women on the porch.
But its upward current rises
Higher and higher. In abdominal feathers
nips cold. Looking down
he sees that the horizon has faded,
he sees the thirteen first
states, he sees: from
pipes smoke rises. But just the number
pipes tells the lonely
bird as she rose.
Ek, where have you brought me!
He feels mixed with anxiety.
pride. Turned over to
wing, he falls down. But the elastic layer
his air returns to the sky,
into colorless ice surface.
In the yellow pupil arises evil
shine. That is, a mixture of anger
with fear. He again
overthrows. But like a wall - a ball,
like the fall of a sinner - again in faith,
pushes him back.
Him who is still hot!
What the hell. All higher. Into the ionosphere.
In astronomically objective hell
birds lacking oxygen
where instead of millet - distant cereals
stars. What for two-legged heights,
then for birds the opposite.
Not in the cerebellum, but in the sacs of the lungs
he guesses: do not be saved.
And then he screams. From bent like a hook
a beak that resembles the squeal of Erinius,
breaks out and flies out
mechanical, unbearable sound,
the sound of steel sinking into aluminum;
mechanical, because not
intended for no one's ears:
human tearing off a birch
squirrels yapping fox,
small field mice;
so tears cannot be cast
to nobody. Dogs only
face up. A piercing, sharp cry
worse, more terrible than re-sharp
glass cutting diamond
crosses the sky. And the world for a moment
as if trembles from a cut.
For there above is warm
burns the space, as here below
burns a black fence hand
without a glove. We shouting out
there! "see a tear at the top
hawks, plus cobwebs, sound
inherent in small waves,
scatter around the sky where
there is no echo where it smells of apotheosis
sound, especially in October.
And in this lace, akin to a star,
sparkling, chained by frost,
hoarfrost, in silver,
downy feathers, the bird is swimming at its zenith,
in ultramarine. We see binoculars from here
pearl, sparkling detail.
We hear: something above rings | |
