Эти стихи, наверное, последние,
Человек имеет право перед смертью высказаться, Поэтому мне ничего больше не совестно. Я всю жизнь пыталась быть мужественной, Я хотела быть достойной твоей доброй улыбки
Или хотя бы твоей доброй памяти.
Но мне это всегда удавалось плохо,
С каждый днём удаётся всё хуже,
А теперь, наверно, уже никогда не удастся. Вся наша многолетняя переписка
И нечастые скудные встречи —
Напрасная и болезненная попытка
Перепрыгнуть законы пространства и времени.
Ты это понял прочнее и раньше, чем я.
Потому твои письма, после полтавской встречи,
Стали конкретными и объективными, как речь докладчика, Любознательными, как викторина,
Равнодушными, как трамвайная вежливость.
Это совсем не твои письма. Ты их пишешь, себя насилуя,
Потому они меня больше не радуют,
Они сплющивают меня, как молоток шляпу гвоздя.
И бессонница оглушает меня, как землетрясение.
… Ты требуешь от меня благоразумия,
Социально значимых стихов и весёлых писем,
Но я не умею, не получается…
(Вот пишу эти строки и вижу,
Как твои добрые губы искажает
недобрая «антиулыбка»,
И сердце моё останавливается заранее.)
Но я только то, что я есть, — не больше, не меньше:
Одинокая, усталая женщина тридцати лет,
С косматыми волосами, тронутыми сединой,
С тяжёлым взглядом и тяжёлой походкой,
С широкими скулами, обветренной кожей,
С резким голосом и неловкими манерами,
Одетая в жёсткое коричневое платье,
Не умеющая гримироваться и нравиться.
И пусть мои стихи нелепы, как моя одежда, Бездарны, как моя жизнь, как всё
чересчур прямое и честное,
Но я то, что я есть. И я говорю, что думаю:
Человек не может жить, не имея завтрашней радости,
Человек не может жить, перестав надеяться,
Перестав мечтать, хотя бы о несбыточном.
Поэтому я нарушаю все запрещения
И говорю то, что мне хочется,
Что меня наполняет болью и радостью,
Что мне мешает спать и умереть.
… Весной у меня в стакане стояли цветы земляники, Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками,
Трогательно выгнутые, как твои веки.
И я их нечаянно назвала твоим именем.
Всё красивое на земле мне хочется называть
твоим именем:Все цветы, все травы, все тонкие ветки на фоне неба,
Все зори и все облака с розовато-желтой каймою —
Они все на тебя похожи.
Я удивляюсь, как люди не замечают твоей красоты,
Как спокойно выдерживают твое рукопожатие,
Ведь руки твои — конденсаторы счастья,
Они излучают тепло на тысячи метров,
Они могут растопить арктический айсберг,
Но мне отказано даже в сотой калории,
Мне выдаются плоские буквы в бурых конвертах,
Нормированные и обезжиренные, как консервы,
Ничего не излучающие и ничем не пахнущие.
(Я то, что я есть, и я говорю, что мне хочется.)
… Как в объёмном кино, ты сходишь ко мне с экрана, Ты идёшь по залу, живой и светящийся,
Ты проходишь сквозь меня как сновидение,
И я не слышу твоего дыхания.
… Твоё тело должно быть подобно музыке,
Которую не успел написать Бетховен,
Я хотела бы день и ночь осязать эту музыку,
Захлебнуться ею, как морским прибоем.
(Эти стихи последние и мне ничего больше
не совестно.)
Я завещаю девушке, которая будет любить тебя:
Пусть целует каждую твою ресницу в отдельности,
Пусть не забудет ямочку за твоим ухом,
Пусть пальцы её будут нежными, как мои мысли.
(Я то, что я есть, и это не то, что нужно.)
… Я могла бы пройти босиком до Белграда,И снег бы дымился под моими подошвами,
И мне навстречу летели бы ласточки,
Но граница закрыта, как твоё сердце,
Как твоя шинель, застёгнутая на все пуговицы.
И меня не пропустят. Спокойно и вежливо Меня попросят вернуться обратно.
А если буду, как прежде, идти напролом,
Белоголовый часовой поднимет винтовку,
И я не услышу выстрела —
Меня кто-то как бы негромко окликнет,
И я увижу твою голубую улыбку совсем близко, И ты — впервые — меня поцелуешь в губы, Но конца поцелуя я уже не почувствую. These verses, perhaps the last,
Everyone has the right to speak before he died, why I no longer ashamed. All my life I tried to be brave, I wanted to be worthy of your kind smile
Or at least your good memory.
But to me it has always managed poorly,
With every day manage to worse,
And now, perhaps, it will never succeed. All of our long-term correspondence
And scarce infrequent meetings -
Vain and painful attempt
Jump laws of space and time.
You knew it stronger and earlier than I did.
Because your letters, after meeting Poltava,
Steel concrete and objective as it Rapporteur, curiosity, like a quiz,
Indifferently as tram politeness.
This is not your letters. You write them, forcing myself,
Because they have no more encouraging,
They flatten me like a hammer a nail hat.
And insomnia stuns me like an earthquake.
... You demand from me prudence,
The social significance of poetry and funny letters,
But I do not know, it does not work ...
(Here I write these lines and see
How good are your lips distorts
unkind "antiulybka"
And my heart stops in advance.)
But I do just what I have - no more, no less:
Lonely, tired woman thirty years,
With shaggy hair, graying,
With heavy eyes and heavy gait,
With high cheekbones, weathered skin,
With a sharp voice and awkward manners,
Dressed in a tight brown dress,
Who can not make up, and like it.
And let my poems ridiculous as my clothes, lack of talent, like my life, like all
too direct and honest,
But I am what I am. And I say what I think:
Man can not live without tomorrow's joy,
Man can not live, no longer hope
Stop dreaming, even the impossible.
So I'm breaking all the prohibitions
And I say what I want,
What fills me with pain and joy,
What prevents me from sleep and die.
... In the spring I stood in a glass of strawberry flowers, petals they are white with pale purple veins,
Touching curved, like your eyelids.
And I have them accidentally called your name.
Everything is beautiful on earth I want to call
your name: All colors, all the grass, all the thin branches against the sky,
All dawns and all the clouds with pink and yellow border -
They all look like you.
I wonder how people do not notice your beauty,
How to safely withstand your handshake,
After all, your hands - happiness capacitors
They radiate heat to a thousand meters,
They can melt the arctic iceberg
But I was denied even a hundredth calories
I was given a flat letters in brown envelopes,
The normalized and fat-free as canned food,
Nothing is radiating, and no smelling.
(I am what I am, and I say that I want to.)
... As in bulk movie, you're losing me from the screen, you walk down the hall, living and luminous,
You pass through me like a dream,
And I do not hear your breathing.
... Your body should be like music,
Who do not have time to write Beethoven,
I would like day and night, feel the music,
Drown it as the sea.
(These verses are past and I no more
not ashamed.)
I will make a girl who will love you:
Let your kisses each lash individually
Let not forget dimple behind your ear,
Let her fingers are soft as my thoughts.
(I am what I am, and it's not what you want.)
... I could walk barefoot to Belgrade, and the snow would steaming under my soles,
And I would fly toward the swallows,
But the border is closed, like your heart,
How's your overcoat, buttoned all the buttons.
And I do not miss. Calmly and politely asked me to come back.
And if you will, as before, go ahead,
Griffon clockwise to raise the rifle,
And I did not hear a shot -
I am someone like softly call out,
And I see your blue smile very close, and you - the first time - kiss me on the lips, but the end of a kiss, I do not feel. | |
