Никакой жасмин под окном не пах.
Ни один в садах соловей не пел.
Паче страсти жаждала ты вражды.
Я любил тебя, я сказал - изволь.
Там и сям настроил я крепостей,
зарядил чем следовало стволы,
карту мира вычертил в двух тонах,
разместил над ней силуэт орла.
Не смущал меня проливной напалм,
фейерверк убийственный не страшил.
Я хотел увидеть твою страну.
Я мечтал замерзнуть в её снегах.
В генеральском раже свинцом соря,
в то же время думал я вот о чём:
если вдруг у нас родилась бы дочь,
почему б её не назвать Мари?
Это было мощное кто кого,
кроме шуток, вдребезги, чья возьмёт.
Дорогой воздушно-морской масштаб.
Агентура в консульствах всей земли.
Я в потёмках дымных терял глаза,
от пальбы тупел, зарастал бронёй.
Ты роняла в пыль аромат и шарм,
изумруды, яхонты, жемчуга.
Но и в самом что ни на есть аду,
в толкотне слепых полумёртвых войск,
ты казалась всё ещё столь жива,
что пресечь огонь я не мог никак.
И гораздо после, когда пожар
сам собою стал опадать, редеть,
ты хранила столь ещё свежий блеск,
что, смотря в бинокль, я сходил с ума.
Отовсюду видная средь руин,
ты была немыслима, как цветок;
не берусь конкретно сказать - какой,
полагаю всё же, что иммортель.
И когда пожар, повторяю, стал
опадать, клубя многолетний прах;
до нуля дотлел основной ресурс,
а за ним неспешно иссяк резерв, -
от штыка последний погиб смельчак,
дезертир последний исчез в тылу.
И остались мы наконец одни
на плацдарме, словно в Эдеме вновь.
Парабеллум я утопил в ручье,
золотой сорвал с рукава шеврон,
силуэт орла завещал в музей,
карту мира выбросил просто так.
Если хочешь, действуй, дозоров нет.
Применяй картечь свою, Бог с тобой.
Подойди и выстрели мне в лицо.
Через два часа я приду в себя. No jasmine smelled under the window.
Not a single nightingale sang in the gardens.
More than passion you longed for enmity.
I loved you, I said - if you please.
Here and there I set up fortresses,
loaded the trunks with what they should,
I drew a map of the world in two colors,
placed the silhouette of an eagle above it.
The pouring napalm did not bother me,
the killer fireworks did not frighten.
I wanted to see your country.
I dreamed of freezing in her snow.
In the general's rage, littering with lead,
at the same time I was thinking this:
if suddenly we had a daughter,
why not call her Marie?
It was powerful who wins,
no joke, to smithereens, whose will take.
Expensive air-sea scale.
Agents in consulates all over the world.
I lost my eyes in the dark smoky
from firing blunt, overgrown with armor.
You dropped fragrance and charm into the dust
emeralds, yachts, pearls.
But even in hell itself,
in the crush of blind half-dead troops,
you still seemed so alive
that I could not stop the fire in any way.
And much later, when the fire
by itself began to fall, thin out,
you kept so fresh shine,
that looking through binoculars I was going crazy.
Visible from everywhere among the ruins,
you were inconceivable like a flower;
I do not presume to say specifically - which one,
I still believe that it is an immortelle.
And when the fire, I repeat, became
fall off, swirling perennial dust;
the main resource has been reduced to zero,
and behind him the reserve slowly dried up, -
the last daredevil died from the bayonet,
the last deserter disappeared in the rear.
And we were finally alone
on a foothold, as if in Eden again.
I drowned Parabellum in a stream
gold ripped off the sleeve of the chevron,
the silhouette of an eagle bequeathed to the museum,
I just threw out the world map.
If you want, go ahead, there are no patrols.
Use your buckshot, God be with you.
Come and shoot me in the face.
In two hours I will come to my senses. Смотрите также: | |
