По черным улицам белые матери
судорожно простерлись, как по гробу глазет.
Вплакались в орущих о побитом неприятеле:
"Ах, закройте, закройте глаза газет!"
Письмо.
Мама, громче!
Дым.
Дым.
Дым еще!
Что вы мямлите, мама, мне?
Видите -
весь воздух вымощен
громыхающим под ядрами камнем!
Ма - а - а - ма!
Сейчас притащили израненный вечер.
Крепился долго,
кургузый,
шершавый,
и вдруг, -
надломивши тучные плечи,
расплакался, бедный, на шее Варшавы.
Звезды в платочках из синего ситца
визжали:
"Убит,
дорогой,
дорогой мой!"
И глаз новолуния страшно косится
на мертвый кулак с зажатой обоймой.
Сбежались смотреть литовские села,
как, поцелуем в обрубок вкована,
слезя золотые глаза костелов,
пальцы улиц ломала Ковна.[2]
А вечер кричит,
безногий,
безрукий,
"Неправда,
я еще могу-с -
хе! -
выбряцав шпоры в горящей мазурке,
выкрутить русый ус!"
Звонок.
Что вы,
мама?
Белая, белая, как на гробе глазет.
"Оставьте!
О нем это,
об убитом, телеграмма.
Ах, закройте,
закройте глаза газет!"
1914
On the streets of black white mother
spasmodically extended, both in the coffin brocade.
Vplakalis in screaming about the battered enemy:
"Ah, close, close newspapers eyes!"
Letter.
Mom, louder!
Smoke.
Smoke.
Smoke still!
What do you mumble, Mom, me?
You see -
the air is paved
rumbling under the stone cores!
Ma - a - a - ma!
Who dragged the wounded evening.
Crepe long
stumpy,
rough,
and suddenly, -
cracked mast arms,
cried poor, on the neck of Warsaw.
Stars in kerchiefs out of the blue calico
screamed:
"Killed,
expensive,
my dear!"
And the new moon scary eye squints
a dead fist while holding the clip.
Came running to watch Lithuanian village,
like a kiss on the stump forged,
Tears golden eyes churches,
Kovno streets fingers broke. [2]
A night screaming,
legless,
armless,
"Not true,
I can, with another -
heh! -
vybryatsav spur of the burning mazurka,
Unscrew blond mustache! "
Call.
What do you,
Mama?
White, white as on the coffin brocade.
"Leave!
On it is,
of the slain, the telegram.
Oh, close,
newspapers close your eyes! "
1914 | |
