Я выжил, когда солнце зашло и песок на зубах, словно сахар, хрустел.
И слова, фонари спальных районов, будоражили кровь пучеглазых калек.
Это век отпечатался в поле, на распутье трёх рек.
А потом обезглавленный месяц сыпал с неба травой.
А потом обезглавленный месяц сыпал с неба травой, будто живой.
Я выжил, не зная, на ощупь.
Толь кто-то помог, толь шутил седой бог.
Толь комар засудил соловецкую жабу и в распухший язык смертоносное жало
воткнул, перевернул.
Воткнул-перевернул.
А потом обезглавленный месяц сыпал с неба травой.
А потом обезглавленный месяц сыпал с неба травой, будто живой.
Я выжил непомерной ценой.
Половиной безмерной черпая покой.
Армейскую кому, безличностный бред, казалось — отпет.
Отпет, ха-ха, отпет.
А потом обезглавленный месяц сыпал с неба травой.
А потом обезглавленный месяц сыпал с неба травой, будто живой.
I survived when the sun went and sand on the teeth, like sugar, crunch.
And the words, the lanterns of the bedrooms, which excited the blood of the pureglase cripples.
This century has imprinted in the field, at the crossroads of three rivers.
And then the decapitated month raped with her sky.
And then the decapitated month looked from the sky grass, as if alive.
I survived, not knowing, to the touch.
Someone helped, only God joked.
Tol Komar was abandoned by Solovetsky toad and in the swollen tongue a deadly sting
stuck, turned over.
Stuck-turned over.
And then the decapitated month raped with her sky.
And then the decapitated month looked from the sky grass, as if alive.
I survived an exorbitant price.
Half immeasurable drawing rest.
Army to whom, impersonal nonsense, seemed to go away.
Sweets, ha ha, goes away.
And then the decapitated month raped with her sky.
And then the decapitated month looked from the sky grass, as if alive.
