Мне снилось, что Бродский был человеком-храмом, повсюду носящим с собою хрустальный дом,
Индейской мудрости был вигвамом, наполненным свежесколотым хрупким льдом.
Мне снилось, что Пушкин стрелял по Данте, и ни один не признал ошибки.
Я чётко помню, как Команданте, забыв про пытку, тянулся шипкой.
(Поклон крадущего рифму - Мастеру). Мы отражаемся на стекле,
Но кажемся сами себе бесстрастными и припечатанными к земле.
Немного жарко - три тыщи градусов, а зубы стукают марш-озноб,
Среди метафор, синекдох, пафосов, пожалуй, худшую в мире троп
Рисуют линию три старухи, сияют зубом, прядут узор.
О, как прекрасно твоё "хи-хи", озорная вечность, как тёмен взор.
И ведь верхушки таёжных сосен видали многие сотни лет,
Но даже им неизвестна осень, где счастье есть, а печали нет.
Я знаю, что Бродский был человеком-храмом. И знание это сравнимо с полётом вниз:
Мы разбегаемся, долго падаем. На граните мы проступаем смолою лиц.
Наш отпечаток в веках останется, он будет остр, прозрачен, чист
Когда-нибудь об него поранится хороший парень, танцуя твист.
И жизнь его в тот же миг изменится, в его отраву проникнет кровь
И заиграет она, и вспенится, и не излечится в нём любовь
К таёжным соснам, хрустальным храмам, бессмертным звездам и болтовне,
Огонь небесный, гори вигвамом, гори извечно, гори во мне! I dreamed that Brodsky was a man-temple, carrying a crystal house with him everywhere,
Indian wisdom was a wigwam filled with freshly broken brittle ice.
I dreamed that Pushkin was shooting at Dante, and none of them admitted mistakes.
I clearly remember how the Comandante, forgetting about the torture, stretched out with a spike.
(Bow to the rhyme stealer - to the Master). We're reflected on the glass
But we seem to ourselves dispassionate and sealed to the ground.
A little hot - three thousand degrees, and the teeth are chattering march-chills,
Among the metaphors, synecdoches, pathos, perhaps the worst path in the world
Three old women draw a line, shine with their teeth, spin a pattern.
Oh, how beautiful is your "hee hee", mischievous eternity, how dark is the look.
And after all, the tops of the taiga pines have been seen for many hundreds of years,
But even they do not know autumn, where there is happiness, but no sadness.
I know that Brodsky was a temple man. And this knowledge is comparable to flying down:
We scatter, we fall for a long time. On granite, we show through the resinous faces.
Our imprint will remain for centuries, it will be sharp, transparent, clean
Someday a good guy will hurt him while dancing the twist.
And his life at the same moment will change, blood will penetrate into his poison
And she will play, and foam, and love will not be cured in him
To taiga pines, crystal temples, immortal stars and chatter,
Heavenly fire, burn with a wigwam, burn forever, burn in me! | |
