Оледенение перрона таково, что нет резона пробиваться к твоему вагону
сквозь вокзальные притоны, милицейские заслоны к проводнице без купонов.
За мной бегут, маячат стрелки, я успел или успел бы, да как повезет.
Все лишнее за борт, даже цветы, даже часы и эту улыбку, нелепую, она не в счет.
Что бы на это сказали поэты, стрельнув у меня сигареты, затянувшись?
И кто из них спел бы об этом, на себя оглянувшись?
О чем промолчали бы грустно поэты, докурив мои сигареты, усмехнувшись?
Может, о том, что так безнадежно жить разминувшись.
Бегу и смеюсь: а кому-то ведь солнце, кто-то счастлив, кого-то ждут,
кто-то с кем-то встречается.
А для меня лишь зима-разлучница метелями куда-то уносит, заносит, проносит
все твои поезда.
И все-таки что бы сказали поэты, стрельнув у меня сигареты, затянувшись?
И кто из них спел бы об этом, на себя оглянувшись?
О чем промолчали бы грустно поэты, докурив мои сигареты, усмехнувшись?
Может, о том, что так безнадежно жить разминувшись. The glaciation of the platform is that there is no reason to make its way to your wagon
through the station brothels, police barriers to the conductor without coupons.
For me fleeing, loom arrow, I could or would have had, and how lucky.
All too much overboard, even flowers, and even watch that smile, ridiculous, it does not count.
What would have been the poet said, shooting me a cigarette, protracted?
And one of them would sing about it, looking back over?
Whatever silent sad poets, finished his my cigarette, grinning?
Maybe that so desperately to live razminuvshis.
Running and laughing: and to whom, after all, the sun, who is happy, someone waiting
someone with seeing someone.
And only a winter-razluchnitsa blizzards somewhere takes for me brings, carries
all your train.
Still, what would the poet said, shooting me a cigarette, protracted?
And one of them would sing about it, looking back over?
Whatever silent sad poets, finished his my cigarette, grinning?
Maybe that so desperately to live razminuvshis. | |
