Он играл в старом сарае на заброшенном пианино.
Прятал его под кучей фуфаек и старых шмоток.
Он играл и задорно припевал "хава нагила".
Он еще не раз порвет свою глотку.
Немцы оккупировали город.
Убивали каждого, кто попадется им на пути.
И когда беда добралась до их дома.
Он играл. И не мог, не закончив, уйти.
Был расстрел. Всю семью. Две обоймы.
Он играл и слышал выстрелы в доме.
Он играл. Он пел. И он плакал.
Видел фашиста в дверном проеме.
Глаза в глаза. Отчаяние и беспощадность.
При виде дула он не пригнулся и не стал плакать.
Он продолжал играть. Он продолжал показывать жадность.
Он знал, в какую сторону через пару мгновений падать.
Опущен ствол. И пальцы прекратили бегать.
Тот, что с автоматом целился в него,
Тот, что мать с отцом убил, не знал, что делать!
Он просто рядом сел. И попросил сыграть еще.
Те продолжали жечь дома. С улыбкой кровожадной,
Те продолжали убивать. Не зная чувства жалости.
Он продолжал играть. В заброшенном сарае.
А немец слушал и не мог сдержать той радости,
Видя, как у парнишки голову срывает,
Как у ребенка. От самой вкусной сладости.
Сожгли весь город. Каждый дом и каждый переулок.
В живых остался только он. И знал об этом лишь один.
Они сидели рядом, и оба, потушив окурок,
Знали, сейчас последний выстрел, гражданин.
Оставив пачку сигарет и 6 кусочков хлеба.
Он улыбнувшись, вышел. Ни сказав ни слова.
А парень сквозь дыру смотрел на небо.
Задумался. И начал играть. Снова и снова.
И каждый месяц, поздно ночью открывалась дверь.
И слушатель тот с хлебом, спичками и сигаретами,
Садился возле него. И понял лишь теперь.
Что по-настоящему можно назвать победами.
Играть и душу отдавать тому,
Кто всю семью, без доли сожаления,
В могилу уложил, подобно одному.
Тому, кто даже не просил прощения.
А он играл. Он пел. Он отдавался до последней капли!
Для единственного слушателя в его маленьком мире.
К его приходу он надевал самые лучшие пакли.
И выступал в большущем зале. Четыре на четыре.
He played in an old barn on an abandoned piano.
I hide it under a pile of sweatshirts and old belongings.
He played and cheerfully humming "Hava Nagila."
He has not just tear your throat.
The Germans occupied the city.
To kill anyone who gets in their way.
And when the trouble to get to their homes.
He played. And he could not, did not finish, leave.
There was a shooting. The whole family. Two clips.
He played and heard gunshots in the house.
He played. He sang. And he wept.
I saw a fascist in the doorway.
Eyes to eyes. The desperation and ruthlessness.
At the sight of the barrel he had not ducked and did not cry.
He continued to play. He continued to show greed.
He knew which way to fall after a few moments.
Omitted trunk. And fingers stopped running.
The one with the gun was aiming at him,
The one that killed my mother and father did not know what to do!
He just sat down next. And I asked to play again.
Those continued to burn houses. With a smile, bloodthirsty,
Those continued to kill. Unaware of pity.
He continued to play. In an abandoned barn.
The German listened and could not contain the joy,
Seeing the boy's head in tears,
As the child. From the most delicious sweets.
Burned the whole city. Every house and every alley.
As he had just survived. He knew about it only one.
They sat side by side, and both put out his cigarette,
We knew the last shot is now a citizen.
Leaving a pack of cigarettes and 6 slices of bread.
He smiled and left. Not saying a word.
A man was looking through a hole in the sky.
I Thought. And he began to play. Again and again.
And every month, opened the door late at night.
And the listener with bread, matches and cigarettes,
I sat down beside him. And I realized only now.
What really can be called victories.
Play and soul to give,
Who has the whole family, without a share of regret,
The tomb packed like one.
Those who did not even apologized.
And he played. He sang. It was given to the last drop!
For a single listener in his little world.
To his arrival, he put on the best tow.
And he acted tremendously hall. Four by four.
