Мы шатались на Пасху по Москве по церковной,
Ты глядела в то утро на меня одного.
Помню, в лавке Гольдштейна я истратил целковый,
Я купил тебе пряник в форме сердца мово.
Музыканты играли невозможное танго
И седой молдаванин нам вина подливал.
Помню, я наклонился, и шепнул тебе: "Танька..."
Вот и все, что в то утро я тебе прошептал.
А бежал я из Крыма, и татарин Ахметка
Дал мне женскую кофту и отправил в Стамбул,
А в Стамбуле, опять же, ипподром да рулетка, -
проигрался вчистую и ремень подтянул.
Содержатель кофейни, полюбовник Нинэли,
Малый, тоже из русских, дал мне дельный совет:
"Уезжай из Стамбула. Говорят, что в Марселе
полмильона с России, я узнал из газет".
И приплыл я в багажном в той Ахметкиной кофте,
Как последнюю память, твое фото храня.
Это фото я выкрал у фотографа Кости,
Это фото в скитаньях утешало меня.
Помню, ночью осенней я вскрывал себе вены,
Подобрал меня русский бывший штабс-капитан.
А в июне в Марселе Бог послал мне Елену,
И была она родом из мадьярских цыган.
Она пела романсы и страдала чахоткой,
И неслышно угасла среди белого дня.
И была она умной, и была она доброй,
Говорила по-русски, и жалела меня.
Я уехал на север, я добрался до Польши,
И на пристани в Гданьске, замерзая в снегу,
Я почувствовал, Танька, не могу я так больше,
Не могу я так больше, больше так не могу.
Мы же русские, Танька, мы приходим обратно,
Мы встаем на колени, нам иначе нельзя
Мы же русские, Танька, дураки и паскуды,
Проститутки и воры, шулера и князья.
Мы шатались на Пасху по Москве по церковной,
Ты глядела в то утро на меня одного.
Помню, в лавке Гольдштейна я истратил целковый,
Я купил тебе пряник в форме сердца мово.
Музыканты играли невозможное танго
И седой молдаванин нам вина подливал.
Помню, я наклонился, и шепнул тебе: "Танька..."
Вот и все, что в то утро я тебе прошептал. We stumbled around Easter in Moscow church,
You looked at me alone that morning.
I remember in the Goldstein shop I spent a cent,
I bought you a heart-shaped gingerbread cookie.
Musicians played the impossible tango
And the gray-haired Moldavian poured us wine.
I remember, I leaned over and whispered to you: "Tank ..."
That’s all I whispered to you that morning.
And I fled from the Crimea, and the Tatar Ahmetka
He gave me a women's sweater and sent to Istanbul,
And in Istanbul, again, a hippodrome and roulette, -
lost outright and tightened the belt.
Coffee house keeper, Ninely's lover,
Small, also from Russian, gave me practical advice:
"Leave Istanbul. They say that in Marseille
half a million from Russia, I learned from the newspapers. "
And I sailed in the luggage in that Akhmetkino jacket,
As a last memory, storing your photo.
I stole this photo from photographer Bones,
This wandering photo comforted me.
I remember that autumn night I opened my veins
I was picked up by a Russian former captain.
And in June in Marseilles, God sent Helen to me,
And she was a native of the Magyar gypsies.
She sang romances and suffered from consumption,
And inaudibly faded away in broad daylight.
And she was smart, and she was kind,
She spoke Russian and felt sorry for me.
I went north, I got to Poland,
And on the pier in Gdansk, freezing in the snow,
I felt, Tanya, I can’t do this anymore
I can’t do this anymore; I cannot do this anymore.
We are Russian, Tank, we come back,
We kneel, otherwise we cannot
We are Russians, Tanka, fools and fools,
Prostitutes and thieves, cheaters and princes.
We stumbled around Easter in Moscow church,
You looked at me alone that morning.
I remember in the Goldstein shop I spent a cent,
I bought you a heart-shaped gingerbread cookie.
Musicians played the impossible tango
And the gray-haired Moldavian poured us wine.
I remember, I leaned over and whispered to you: "Tank ..."
That’s all I whispered to you that morning. Смотрите также: | |
