Рябые, серые; зелеными кругами
Тупые буркалы у них обведены;
Вся голова в буграх, исходит лишаями,
Как прокаженное цветение стены;
Скелету черному соломенного стула
Они привили свой чудовищный костяк;
Припадочная страсть к Сиденью их пригнула,
С кривыми прутьями они вступают в брак.
Со стульями они вовек нерасторжимы.
Подставив лысину под розовый закат,
Они глядят в окно, где увядают зимы,
И мелкой дрожью жаб мучительно дрожат.
И милостивы к ним Сидения: покорна
Солома бурая их острым костякам.
В усатом колосе, где набухали зерна,
Душа старинных солнц сияет старикам.
И так Сидящие, поджав к зубам колени,
По днищу стульев бьют, как в гулкий барабан,
И рокот баркарол исполнен сладкой лени,
И голову кружит качанье и туман.
Не заставляй их встать! Ведь это катастрофа!
Они поднимутся, ворча, как злобный кот,
Расправят медленно лопатки... О Голгофа!
Штанина каждая торчком на них встает.
Идут, и топот ног звучит сильней укоров,
И в стены тычутся, шатаясь от тоски,
И пуговицы их во мраке коридоров
Притягивают вас, как дикие зрачки.
У них незримые губительные руки...
Усядутся опять, но взор их точит яд,
Застывший в жалобных глазах побитой суки, -
И вы потеете, ввергаясь в этот взгляд.
Сжимая кулаки в засаленных манжетах,
Забыть не могут тех, кто их заставил встать,
И злые кадыки у стариков задетых
С утра до вечера готовы трепетать.
Когда суровый сон опустит их забрала,
Они увидят вновь, плодотворя свой стул,
Шеренгу стульчиков блистательного зала,
Достойных стать детьми того, кто здесь уснул.
Чернильные цветы, распластанные розы
Пыльцою запятых восторженно блюют,
Баюкая любовь, как синие стрекозы,
И вновь соломинки щекочут старый уд. Pockmarked, gray; green circles
Their dull burkals are circled;
The whole head is in bumps, comes with lichen,
Like a leper bloom on a wall;
Skeleton black straw chair
They planted their monstrous skeleton;
The passion for the Seat weighed them down,
They marry with curved rods.
They are forever indissoluble with chairs.
Substituting a bald head under a pink sunset,
They look out the window where winters are fading
And the toads tremble painfully with small shivers.
And merciful to them Sitting: submissive
The straw is brown to their sharp bones.
In a mustachioed ear, where the grains swelled,
The soul of the ancient suns shines for the old.
And so Sitting, with their knees tucked to their teeth,
The bottoms of the chairs are beaten like a resounding drum
And the roar of the barcarole is filled with sweet laziness,
And the rocking and fog are spinning my head.
Don't make them get up! It's a disaster!
They will rise, grumbling like an evil cat,
Slowly spread the shoulder blades ... O Golgotha!
Each leg stands upright on them.
They walk, and the stamping of feet sounds stronger than reproaches,
And they poke at the walls, staggering from longing,
And their buttons in the dark corridors
They draw you in like wild pupils.
They have invisible destructive hands ...
They sit down again, but their gaze sharpens poison,
Frozen in the plaintive eyes of a beaten bitch
And you sweat, plunging into this look.
Fists clenched in greasy cuffs
They cannot forget those who made them stand up,
And the evil Adam's apple at the old people hurt
From morning to evening, ready to tremble.
When the harsh sleep lowers them,
They will see again, fruitful their chair,
A row of chairs in a brilliant hall,
Worthy to become children of the one who fell asleep here.
Ink flowers, spread roses
They vomit enthusiastically with the pollen of commas,
Lulling love like blue dragonflies
And again the straws tickle the old oud. Смотрите также: | |
