Заставлять себя вспоминать каждый жест и слово
Это даже страшней, чем себя вспоминать былого,
Потому что даже плачущий неглиже ты -
Это все равно сочетание слов и жестов.
Это шаг от себя к себе, но к тому, иному,
Не простившему, не свершившему, то есть снова
Проживающему, прожевывая, скривившись,
То, что все мы прошли, но - все - из чего не вышли.
Возвращаясь к тому, зачем, я пишу (зачем, ну?)
Мы встречались в метро горячей порой вечерней
Чтобы встречать новый год в компании в Подмосковье,
Чтоб потом поутру болезнью страдать морскою.
(Новый год - это тоже, кстати, - тогда случайный -
Получается жест безвыходный изначально,
Это то, что всегда годится для мемуара,
А для жизни - смотрю я из опыта - слишком мало).
Было сыро и сухо - представьте, одновременно,
Пах гвоздикой и имбирем тот стаканчик мерный,
Где мешали пропорции специй смешные те мы
Чтоб столкнуться потом рукавами над закоптелым
Трехлитровым чаном. Чтоб взглядом столкнуться, чтобы
Нам мешало расстаться это живое что-то,
Что потом - я, уже в конец залезая, знаю,
Стало, расставаясь, теми слезами, нами,
То есть мной. А с тобой я пока не хочу считаться,
Что считаться с тем, кто сам захотел расстаться,
Нет, не то чтобы захотел, но, поверь, на сей день
Понимается так, и вот даже почти не сердит.
Что добавить еще? На стенке тень каравеллы,
На промокших страницах "Снежная королева",
И, наверно, вмешались вражеские агенты,
Но листки тогда загорелись на строчках Герды.
Будто всё карнавал, пожар, мистерия масок,
Этот дымный сладкий глинтвейн, бутерброды с маслом,
И - пожалуйста, Джонни, монтаж - на Бульварном осень,
Отцветают каштаны. В Лосинке плодятся лоси.
Ты меняешь квартиру, даешь мне ключи и чаю.
На брелок их цепляю вместе с теми ключами,
Где хранятся мои. И смеюсь высоко и сипло.
(И опять некрасиво для жизни, для нас - красиво).
Я не смею продолжить, в себе убивая гордо,
Славных три этих года, мои и твои три года,
Мы не слишком известны и почту нашу не вскроют
Археологи в жажде прежних найти героев,
Но, меня откопав когда-то перед вечерей,
Кто-то встретит в безумной ухмылке застывший череп.
И записку: "Купи с утра помидоры-черри
Апельсиновый сок. Я люблю тебя". И зачем мне
Вспоминать то, что было. И глупо и некрасиво
Если бы я Бога когда-то о чем просила,
То просила бы (он же, правда, хороший парень),
Переделать мне взгляд, а потом перестроить память,
Где никто не приезжал на пятьсот-веселом,
Не срывал струну, не читал по утрам Басё мне,
Где ни разу рубля не просил предрассветный бомжик,
Где и мы ни разу не встретились, Боже, Боже,
Что и вспомнить кроме тех странных и ярких вспышек,
не похожих на то, что людям встречалось свыше,
Не похожих на то, что читано в недрах книжек,
Бог ведет меня выше по возрасту, в целом - ниже.
Говорю себе о другом, что, пожалуй, ране
Не казалось ни глупым счастьем, ни солью в ране
Просто чем-то таким, что помимо Адама с Евой
Нам читало в ночи эту Снежную Королеву,
Вот, смотри, три вокзала, Москва, пожилой карманник
Я Дубровский, пожалуйста, холоднокровней, Маня,
Только я не Маня, а ты не Дубровский вовсе,
Джонни, сделай монтаж, на Бульварном случилась осень,
Я иду, я имен наших общих последний донор,
За плевком кофейным опять захожу в Макдональдс
И глотаю за полтинник горячий привкус
Золотого времени, шеи, руки, загривка с
Парфюмерной нотой последнего расставанья.
Я верну ключи, растянусь на чужом диване,
Если я умру - а ведь это случится точно
Попрошу у Бога вспомнить нас всех до точки,
До последнего слова и жеста, чтоб было стыдно,
Было жарко и было сладко в большой пустыне,
На Хароньем пароме, верблюжьей спине, остатке,
Где мы встретимся - невлюбленные перестарки.
Я не знаю, как рассказать о тебе, но спросят.
На Бульварном каштановой дымкой ложится осень.
На троллейбусных проводах синеву качает,
Пахнет дымным глинтвейном в большо Make yourself remember every gesture and word
It’s even worse than remembering the past,
Because even crying negligee you -
It's just a combination of words and gestures.
This is a step from yourself to yourself, but to the other
Not forgiven, not done, that is, again
To the living, chewing, grimacing,
That we all went through, but - everything - from which we did not come out.
Returning to why, I write (why, well?)
We met in the subway on a hot evening
To celebrate the new year in a company in the suburbs,
So that later in the morning the disease will suffer from the sea.
(The New Year is also, by the way, - then random -
It turns out a hopeless gesture initially,
This is what is always suitable for a memoir,
And for life - I look from experience - too little).
It was damp and dry - imagine, at the same time,
It smelled of cloves and ginger that measured cup,
Where the proportions of spices interfered funny are we
To collide then with sleeves over the smoky
Three liter vat. To look with your eyes to
This living something prevented us from parting,
What then - I, already climbing into the end, I know
It became, parting, those tears, us,
That is, by me. And I don’t want to reckon with you yet
What to reckon with someone who himself wanted to leave,
No, not that I wanted to, but, believe me, to this day
It is understood this way, and that's almost not angry.
What to add more? On the wall is the shadow of a caravel,
On the wet pages of "The Snow Queen,"
And, probably, enemy agents intervened,
But the sheets then caught fire on the lines of Gerda.
Like it's a carnival, a fire, a mystery of masks,
This smoky sweet mulled wine, butter sandwiches,
And - please, Johnny, editing - on Autumn Boulevard,
Chestnuts are blooming. Moose breed in Losinka.
You change the apartment, give me the keys and tea.
I cling to their keychain with those keys,
Where are mine. And I laugh high and hoarse.
(And again ugly for life, for us it is beautiful).
I dare not continue, killing myself proudly,
Glorious these three years, mine and yours three years,
We are not too famous and our mail will not be opened
Archaeologists are thirsty for the former to find heroes,
But, dug me once before the supper,
Someone will meet a frozen skull in a crazy grin.
And a note: "Buy cherry tomatoes in the morning
Orange juice. I love you. "And why should I
Remember what was. And stupid and ugly
If I ever asked God for anything,
That would ask (he is, however, a good guy),
Remake me a look, and then rebuild my memory,
Where no one came for five hundred-hilarious,
Didn’t break the string, didn’t read Basho to me in the morning,
Where the ruble homeless man never asked for the ruble,
Where we have never met, God, God,
What to remember besides those strange and bright flashes,
not like what people have seen from above,
Not like what is read in the bowels of books,
God leads me higher in age, generally lower.
I’m telling myself about something else, which is probably a wound.
It seemed neither silly happiness nor salt in the wound
Just something that besides Adam and Eve
This Snow Queen read to us in the night,
Look, three stations, Moscow, an old pickpocket
I'm Dubrovsky, please, cold-blooded, Manya,
Only I’m not Manya, and you’re not Dubrovsky at all,
Johnny, do the editing, autumn happened on the Boulevard,
I go, I names our common last donor,
For coffee spitting, I go back to McDonald's again
And swallow a hot taste for fifty dollars
Golden time, neck, hands, scruff with
The perfumery note of the last parting.
I'll get the keys back, stretch out on someone else’s couch,
If I die - and it will happen for sure
I’ll ask God to remember us all to the point
To the last word and gesture, so that it would be a shame
It was hot and sweet in the big desert
On the Charonius ferry, the camel’s back, the rest,
Where we meet - unloving overcrowding.
I don’t know how to tell about you, but they will ask.
Autumn falls on the Boulevard chestnut haze.
On the trolleybus wires it shakes the blue
It smells of smoky mulled wine in a big Смотрите также: | |
