Арист! и ты в толпе служителей Парнаса![2]
Ты хочешь оседлать упрямого Пегаса;
За лаврами спешишь опасною стезей
И с строгой критикой вступаешь смело в бой!
Арист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы,
Забудь ручьи, леса, унылые могилы,
В холодных песенках любовью не пылай;
Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай!
Довольно без тебя поэтов есть и будет;
Их напечатают — и целый свет забудет.
Быть может, и теперь, от шума удалясь
И с глупой музою навек соединясь,
Под сенью мирною Минервиной эгиды [3]
Сокрыт другой отец второй «Телемахиды».
Страшися участи бессмысленных певцов,
Нас убивающих громадою стихов!
Потомков поздных дань поэтам справедлива;
На Пинде лавры есть, но есть там и крапива.
Страшись бесславия! — Что, если Аполлон,
Услышав, что и ты полез на Геликон,
С презреньем покачав кудрявой головою,
Твой гений наградит — спасительной лозою?
Но что? ты хмуришься и отвечать готов;
«Пожалуй, — скажешь мне, — не трать излишних слов;
Когда на что решусь, уж я не отступаю,
И знай, мой жребий пал, я лиру избираю.
Пусть судит обо мне, как хочет, целый свет,
Сердись, кричи, бранись, — а я таки поэт».
Арист, не тот поэт, кто рифмы плесть умеет
И, перьями скрыпя, бумаги не жалеет.
Хорошие стихи не так легко писать,
Как Витгенштеину французов побеждать.
Меж тем как Дмитриев, Державин, Ломоносов,
Певцы бессмертные, и честь и слава россов,
Питают здравый ум и вместе учат нас,
Сколь много гибнет книг, на свет едва родясь!
Творенья громкие Рифматова, Графова
С тяжелым Бибрусом гниют у Глазунова;
Никто не вспомнит их, не станет вздор читать,
И Фебова на них проклятия печать.
Положим, что, на Пинд взобравшися счастливо,
Поэтом можешь ты назваться справедливо:
Все с удовольствием тогда тебя прочтут.
Но мнишь ли, что к тебе рекой уже текут
За то, что ты поэт, несметные богатства,
Что ты уже берешь на откуп государства,
В железных сундуках червонцы хоронишь
И, лежа на боку, покойно ешь и спишь?
Не так, любезный друг, писатели богаты;
Судьбой им не даны ни мраморны палаты,
Ни чистым золотом набиты сундуки:
Лачужка под землей, высоки чердаки —
Вот пышны их дворцы, великолепны залы.
Поэтов — хвалят все, питают — лишь журналы;
Катится мимо их Фортуны колесо;
Родился наг и наг ступает в гроб Руссо;
Камоэнс с нищими постелю разделяет;
Костров на чердаке безвестно умирает,
Руками чуждыми могиле предан он:
Их жизнь — ряд горестей, гремяща слава — сон.
Ты, кажется, теперь задумался немного.
«Да что же, — говоришь, — судя о всех так строго,
Перебирая все, как новый Ювенал,
Ты о поэзии со мною толковал;
А сам, поссорившись с парнасскими сестрами,
Мне проповедовать пришел сюда стихами?
Что сделалось с тобой? В уме ли ты, иль нет?»
Арист, без дальных слов, вот мой тебе ответ:
В деревне, помнится, с мирянами простыми,
Священник пожилой и с кудрями седыми,
В миру с соседями, в чести, довольстве жил
И первым мудрецом у всех издавна слыл.
Однажды, осушив бутылки и стаканы,
Со свадьбы, под вечер, он шел немного пьяный;
Попалися ему навстречу мужики.
«Послушай, батюшка, — сказали простяки, —
Настави грешных нас — ты пить ведь запрещаешь,
Быть трезвым всякому всегда повелеваешь,
И верим мы тебе; да что ж сегодня сам...»
«Послушайте, — сказал священник мужикам, —
Как в церкви вас учу, так вы и поступайте,
Живите хорошо, а мне — не подражайте».
И мне то самое пришлося отвечать;
Я не хочу себя нимало оправдать:
Счастлив, кто, ко стихам не чувствуя охоты,
Проводит тихий век без горя, без заботы,
Своими одами журналы не тягчит
И над экспромтами недели не сидит!
Не любит он гулять по высотам Парнаса,
Не ищет чистых муз, ни пылкого Пегаса;
Его с пером в руке Рамаков не страшит;
Спокоен, весел он. Арист, он — не пиит.
Но полно рассуждать — боюсь тебе наскучить
И сатирическим пером тебя замучить.
Теперь, Arist! and you are in the crowd of Parnassus servants! [2]
You want to ride the stubborn Pegasus;
For laurels you hurry on a dangerous path
And with strict criticism, you boldly enter the battle!
Arist, believe me, leave the pen, ink,
Forget streams, forests, dull graves,
Do not blaze with love in cold songs;
So as not to fly off the mountain, rather go down!
There are and will be enough poets without you;
They will be printed - and the whole world will forget.
Perhaps even now, moving away from the noise
And forever uniting with a stupid muse,
In the shadow of the peaceful Minerva Aegis [3]
Another father of the second "Telemachida" is hidden.
Fear the fate of mindless singers
We are killed by a huge verse!
The tribute to the poets is just for the descendants of the late;
There are laurels on Pinda, but there are also nettles.
Fear the dishonor! - What if Apollo,
Hearing that you climbed Helikon,
Shaking his curly head with contempt,
Will your genius reward - a saving vine?
But what? you frown and ready to answer;
“Perhaps,” you will tell me, “do not waste unnecessary words;
When I decide on something, I do not retreat,
And know, my lot has fallen, I choose the lyre.
Let the whole world judge me as it wants,
Get angry, shout, swear - but I'm still a poet. "
Arist, not the poet who knows how to weave rhymes
And, scratching with feathers, paper does not spare.
Good poetry is not easy to write
How Wittgenstein could win the French.
Meanwhile, Dmitriev, Derzhavin, Lomonosov,
The singers are immortal, and the honor and glory of the Ross,
Nourish a sound mind and teach us together
How many books perish when they are barely born!
Loud creations of Rifmatov, Grafov
With heavy Bibrus they rot at Glazunov;
No one will remember them, will not read nonsense,
And Febova on them a curse seal.
Suppose that, having climbed on Pindus happily,
You can rightly call yourself a poet:
Everyone will read you with pleasure then.
But do you think that the river is already flowing to you
For being a poet, untold riches,
What do you already take on the mercy of the state,
You bury gold coins in iron chests
And lying on your side, eat and sleep peacefully?
Not so, dear friend, writers are rich;
Fate gave them no marble chambers,
Chests are full of pure gold:
Shack underground, high attics -
Here are their palaces, magnificent halls.
Poets - all praise, nourish - only magazines;
The wheel rolls past their Fortune;
Born naked and naked steps into Rousseau's coffin;
Camões shares a bed with the beggars;
The bonfire in the attic is dying unknown
By hands alien to the grave he is betrayed:
Their life is a series of sorrows, thundering glory is a dream.
You seem to be thinking a little now.
“Well,” you say, “judging everyone so strictly,
Going through everything like a new Juvenal
You talked to me about poetry;
And himself, having quarreled with the Parnassian sisters,
I came here to preach in verses?
What happened to you? Are you in your mind or not? "
Arist, without further words, here is my answer to you:
In the village, I remember, with ordinary laymen,
The priest is elderly and with gray curls,
I lived in peace with neighbors, in honor, contentment
And for a long time he was known as the first wise man.
Once, after draining bottles and glasses,
From the wedding, towards evening, he walked a little drunk;
Men came across him.
“Listen, father, - said the simpletons, -
Instruct us sinners - you forbid drinking,
You always command everyone to be sober,
And we believe you; but what about today myself ... "
“Listen,” the priest said to the peasants, “
As I teach you in church, so you do,
Live well, but don't imitate me. "
And it came to me to answer;
I don't want to justify myself in the least:
Happy who, without feeling the desire for poetry,
Spends a quiet age without grief, without care,
Magazines do not burden with their odes
And he does not sit over impromptu weeks!
He does not like to walk on the heights of Parnassus,
Not looking for pure muses, nor ardent Pegasus;
Ramakov is not afraid of him with a feather in his hand;
Calm, he is cheerful. Arist, he doesn't drink.
But full of reasoning - I'm afraid you will get bored
And torture you with a satirical pen.
Now, Смотрите также: | |
