Провинция справляет Рождество.
Дворец Наместника увит омелой,
и факелы дымятся у крыльца.
В проулках -- толчея и озорство.
Веселый, праздный, грязный, очумелый
народ толпится позади дворца.
Наместник болен. Лежа на одре,
покрытый шалью, взятой в Альказаре,
где он служил, он размышляет о
жене и о своем секретаре,
внизу гостей приветствующих в зале.
Едва ли он ревнует. Для него
сейчас важней замкнуться в скорлупе
болезней, снов, отсрочки перевода
на службу в Метрополию. Зане
он знает, что для праздника толпе
совсем не обязательна свобода;
по этой же причине и жене
он позволяет изменять. О чем
он думал бы, когда б его не грызли
тоска, припадки? Если бы любил?
Невольно зябко поводя плечом,
он гонит прочь пугающие мысли.
...Веселье в зале умеряет пыл,
но все же длится. Сильно опьянев,
вожди племен стеклянными глазами
взирают в даль, лишенную врага.
Их зубы, выражавшие их гнев,
как колесо, что сжато тормозами,
застряли на улыбке, и слуга
подкладывает пищу им. Во сне
кричит купец. Звучат обрывки песен.
Жена Наместника с секретарем
выскальзывают в сад. И на стене
орел имперский, выклевавший печень
Наместника, глядит нетопырем...
И я, писатель, повидавший свет,
пересекавший на осле экватор,
смотрю в окно на спящие холмы
и думаю о сходстве наших бед:
его не хочет видеть Император,
меня -- мой сын и Цинтия. И мы,
мы здесь и сгинем. Горькую судьбу
гордыня не возвысит до улики,
что отошли от образа Творца.
Все будут одинаковы в гробу.
Так будем хоть при жизни разнолики!
Зачем куда-то рваться из дворца --
отчизне мы не судьи. Меч суда
погрязнет в нашем собственном позоре:
наследники и власть в чужих руках.
Как хорошо, что не плывут суда!
Как хорошо, что замерзает море!
Как хорошо, что птицы в облаках
субтильны для столь тягостных телес!
Такого не поставишь в укоризну.
Но может быть находится как раз
к их голосам в пропорции наш вес.
Пускай летят поэтому в отчизну.
Пускай орут поэтому за нас.
Отечество... чужие господа
у Цинтии в гостях над колыбелью
склоняются, как новые волхвы.
Младенец дремлет. Теплится звезда,
как уголь под остывшею купелью.
И гости, не коснувшись головы,
нимб заменяют ореолом лжи,
а непорочное зачатье -- сплетней,
фигурой умолчанья об отце...
Дворец пустеет. Гаснут этажи.
Один. Другой. И, наконец, последний.
И только два окна во всем дворце
горят: мое, где, к факелу спиной,
смотрю, как диск луны по редколесью
скользит и вижу -- Цинтию, снега;
Наместника, который за стеной
всю ночь безмолвно борется с болезнью
и жжет огонь, чтоб различить врага.
Враг отступает. Жидкий свет зари,
чуть занимаясь на Востоке мира,
вползает в окна, норовя взглянуть
на то, что совершается внутри,
и, натыкаясь на остатки пира,
колеблется. Но продолжает путь. The province is celebrating Christmas.
The Vicar's palace is entwined with mistletoe,
and torches smoke by the porch.
In the alleyways - the crowd and mischief.
Cheerful, idle, dirty, crazy
people crowd behind the palace.
The governor is sick. Lying on a bed
covered with a shawl taken from the Alcazar,
where he served, he reflects on
his wife and his secretary,
downstairs guests welcoming to the hall.
He is hardly jealous. For him
now it is more important to close in a shell
diseases, dreams, delay in translation
to serve in the Metropolis. Zane
he knows that for the party to the crowd
freedom is not at all necessary;
for the same reason to my wife
it allows you to change. About what
he would have thought if he hadn't been gnawed
melancholy, seizures? If you loved?
Involuntarily chilly waving his shoulder,
he drives frightening thoughts away.
... The fun in the hall is tempered by ardor,
but still lasts. Strongly intoxicated
tribal leaders with glass eyes
look into the distance, devoid of the enemy.
Their teeth, expressing their anger,
like a wheel compressed by brakes
stuck on a smile and the servant
puts food on them. In a dream
the merchant shouts. Fragments of songs sound.
Steward's wife with secretary
slip out into the garden. And on the wall
the imperial eagle pecking out the liver
Viceroy, looks like a bat ...
And I, a writer who has seen the light,
crossing the equator on a donkey,
looking out the window at the sleeping hills
and think about the similarity of our troubles:
the Emperor does not want to see him,
me - my son and Cynthia. And we,
we are here and perish. Bitter fate
pride will not elevate to evidence,
that they have departed from the image of the Creator.
Everyone will be the same in the coffin.
So we will be diverse at least during our lifetime!
Why rush out of the palace somewhere -
we are not judges of the motherland. Sword of judgment
wallow in our own shame:
heirs and power in the wrong hands.
How good it is that ships do not sail!
How good that the sea freezes!
It's good that the birds are in the clouds
subtle for such onerous bodies!
This is not a reproach.
But maybe there is just
to their voices in proportion to our weight.
So let them fly to the homeland.
So let them yell for us.
Fatherland ... strangers
at Cynthia's on a visit above the cradle
bow down like new magi.
The baby is asleep. The star is glowing
like coal under a cold font.
And guests, without touching their heads,
the halo is replaced with a halo of lies,
and the immaculate conception is gossip,
a figure of silence about the father ...
The palace is empty. The floors go out.
One. Other. And finally, the last one.
And only two windows in the whole palace
burn: mine, where, back to the torch,
I watch the disc of the moon in the open woodland
glides and see - Cynthia, snow;
The viceroy who is behind the wall
all night silently fighting the disease
and burns fire to distinguish the enemy.
The enemy is retreating. Liquid light of dawn
doing a little in the East of the world,
crawls through the windows trying to look
what is happening inside,
and, bumping into the remains of the feast,
hesitates. But it continues on its way. Смотрите также: | |
