Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но не важно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях.
Я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь
от тебя, чем от них обоих.
Далеко, поздно ночью, в долине, на самом дне,
в городке, занесённом снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне,
как не сказано ниже, по крайней мере,
я взбиваю подушку мычащим "ты",
за горами, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты
как безумное зеркало повторяя.
Волхвы забудут адрес твой.
Не будет звёзд над головой.
И только ветра сиплый вой
расслышишь ты, как встарь.
Ты сбросишь тень с усталых плеч,
задув свечу пред тем, как лечь.
Поскольку больше дней, чем свеч,
сулит нам календарь.
Что это? Грусть? Возможно, грусть.
Напев, знакомый наизусть,
Он повторяется. И пусть.
Пусть повторится впредь.
Пусть он звучит и в смертный час,
как благодарность уст и глаз
тому, что заставляет нас
порою вдаль смотреть.
И молча глядя в потолок,
поскольку явно пуст чулок,
поймешь, что скупость – лишь залог
того, что слишком стар.
Что поздно верить чудесам.
И, взгляд подняв свой к небесам,
ты вдруг почувствуешь, что сам
– чистосердечный дар.
Плывёт в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу жёлтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.
Плывёт в тоске необъяснимой
пчелиный ход сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.
Плывёт в тоске необъяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывёт в тоске необъяснимой.
Плывёт во мгле замоскворецкой,
плывёт в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на жёлтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый год, под воскресенье,
плывёт красотка записная,
своей тоски не объясняя.
Плывёт в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льётся мед огней вечерних
и пахнет сладкою халвою,
ночной пирог несёт сочельник
над головою.
Твой Новый год по тёмно-синей
волне средь моря городского
плывёт в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнётся снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнётся вправо,
качнувшись влево.
Добрый путь, добрый путь, возвращайся с деньгами и славой.
Добрый путь, добрый путь, о как ты далека, Боже правый!
О куда ты спешишь, по бескрайней земле пробегая,
как здесь нету тебя! Ты как будто мертва, дорогая.
B этой новой стране непорочный асфальт под ногою,
твои руки и грудь – ты становишься смело другою,
в этой новой стране, там, где ты обнимаешь и дышишь,
говоришь в микрофон, но на свете кого-то не слышишь.
Сохраняю твой лик, устремлённый на миг в безнадежность, –
безразличный тебе – за твою уходящую нежность,
за твою одинокость, за слепую твою однодумность,
за смятенье твоё, за твою молчаливую юность.
Всё, что ты обгоняешь, отстраняешь, приносишься мимо,
всё, что было и есть, всё, что будет тобою гонимо, --
ночью, днём ли, зимою ли, летом, весною
и в осенних полях, – это всё остается со мною.
Принимаю твой дар, твой безвольный, бездумный подарок,
грех отмытый, чтоб жизнь распахнулась, как тысяча арок,
а быть может, сигнал – дружелюбный – о прожитой жизни,
чтоб не сбиться с пути на твоей невредимой отчизне.
До свиданья! Прощай! Там не ты – это кто-то другая,
до свиданья, прощай, до свиданья, Out of nowhere with love, March 11,
dear, dear, dear, but not important
even who for facial features saying
frankly, not to remember already, not yours, but
and nobody's faithful friend greets you with one
of the five continents holding on to cowboys.
I loved you more than angels and myself
and therefore further now
from you than from both of them.
Far, late at night, in the valley, at the very bottom,
in a town covered with snow on the door handle
wriggling at night on the sheet
as stated below, at least
I whip the pillow with the mooing you
beyond the mountains, which end and end,
in the dark with your whole body your features
like a crazy mirror repeating.
The Magi will forget your address.
There will be no stars above your head.
And only the winds hoarse howl
you hear how old.
You will cast a shadow from tired shoulders
blowing out a candle before lying down.
Because more days than candles
promises us a calendar.
What is it? Sadness Perhaps sadness.
Chant, familiar by heart
It is repeated. Let it go.
Let it happen again.
Let it sound in the hour of death,
like thanks to the mouth and eyes
to what makes us
sometimes look into the distance.
And silently staring at the ceiling
since the stocking is clearly empty,
you will understand that stinginess is only a guarantee
of being too old.
It's too late to believe miracles.
And looking up to heaven
you suddenly feel yourself
- a sincere gift.
Sailing in melancholy inexplicable
among the brick nadzad
Everlasting night boat
from the Alexander Garden,
unsightly night lantern,
like a yellow rose,
over the head of your loved ones
at the feet of passers-by.
Sailing in melancholy inexplicable
bee passage somnambulist, drunkards.
In the night capital, a photograph
sadly made a foreigner
and drives to Ordynka
taxi with sick riders
and the dead are hugging
with mansions.
Sailing in melancholy inexplicable
a sad singer in the capital,
stands at the kerosene shop
sad janitor chubby,
hurries down a nondescript street
lover old and handsome.
Midnight newlywed train
floating in inexplicable longing.
Sailing in the darkness of Zamoskvoretskaya
accidentally floating in misfortune
Jewish reprimand wanders
on the yellow stairs sad
and from love to sadness
New Year's Eve, Sunday,
beauty swims note
without explaining his anguish.
A cold evening floats in my eyes
the carriage snowflakes are trembling
frosty wind, pale wind
will fit the red palms
and the honey of evening lights pours
and smells of sweet halva
Christmas Eve
over your head.
Your New Year in Dark Blue
wave in the middle of the city
floating in inexplicable anguish
as if life would start again
as if there will be light and glory
good day and plenty of bread
as if life would swing to the right
swaying to the left.
Bon voyage, bon voyage, come back with money and glory.
Good way, good way, oh how far you are, right God!
Oh, where are you in a hurry, running across endless land,
how here you are not! You seem dead, dear.
In this new country, immaculate asphalt under the foot,
your arms and chest - you become boldly different
in this new country where you hug and breathe
You speak into the microphone, but you don’t hear anyone in the world.
I keep your face, fixed for a moment in hopelessness, -
indifferent to you - for your departing tenderness,
for your loneliness, for your blind unanimity,
for your confusion, for your silent youth.
Everything that you overtake, remove, bring by,
all that was and is, all that will be persecuted by you -
night, day, winter, summer, spring
and in the autumn fields - all this remains with me.
I accept your gift, your limp, thoughtless gift,
washed sin, so that life swings open like a thousand arches,
and maybe the signal - friendly - about a life lived,
so as not to stray from your unscathed homeland.
Goodbye! Goodbye! It’s not you - it’s someone else,
bye, goodbye, bye | |
