когда сижу за работой
у компьютера,
а собака лежит на коленях —
иногда не глядя поднимаю ее под передние лапы, прижимаю к себе,
говорю ей: Дура ты, дура.
а сейчас, не отрывая глаз от экрана, — машинально снова поднял ее,
прижал,
говорю ей: Дура ты, дура, —
потом посмотрел:
а на уровне лица ее хвост и попа (видимо, лежала наоборот),
и ведь даже не пикнет.
Висит вниз головой.
вот так и нас бог поднимет
непонятно за что
Я называю свою течную суку — то мальчиком, то котенком,
наверное, ей неприятно, но это уже неважно:
ей будет одиннадцать лет, а мне будет — 48,
когда я останусь жить, а собака умрет (однажды).
Но пока ты еще жива и у тебя — первая в жизни течка,
я хожу за тобой с белой наволочкой — и везде, где успел, подстилаю.
А между прочим, собачья кровь —
сначала мелкая, будто сечка,
а потом — виноград раздавленный, темно-красная и густая.
… К слову сказать, этот ужас мужчины перед
женской регулой, слабостью — и всеми кровными их делами
очень забавно выглядит: я ношу ее, суку бедную,
словно подбитого лебедя, под Аустерлицем раненного …
А она свесив голову, смотрит мне на ботинки,
лживая, глупая, черная и почему-то сама растерянная.
— Ну что, — говорю, — котенок? долго манипулировать
собираешься? пачкать мне джинсы уличные, пятнать мне стихотворение —
этой своей идиотской железной жертвенной кровью? —
Собака вздыхает тяжко и я уже — капитулировал.
Потому что я сам считаю
ее — своей последней любовью.
Ну а последняя любовь — она ведь всегда такая.
Однажды она спала (трех месяцев с чем-то от роду)
и вдруг завыла, затявкала, как будто бы догоняя
небесного сенбернара, огромного, будто облако.
А я подумал, что вот — рассыпется в пыль собачка,
но никогда не сможет мне рассказать, какая
была у них там, в небесах, — веселая быстрая скачка
и чего она так завыла, в небесах его догоняя.
Но всё, что человек бормочет, видит во снах, поёт —
всё он потом пересказывает — в словах, принятых к употреблению.
Так средневековой монахине являлся слепящий Тот
в средневековой рубашке, а не голенький, как растение.
Поэтому утром — сегодня — выпал твой первый снег,
и я сказал тебе: Мальчик, пойдем погуляем.
Но мальчику больно смотреть на весь этот белый свет.
И ты побежала за мной. Черная, как запятая.
— Вообще-то я зову ее Чуней, но по пачпорту она — Жозефина
(родители ее — Лайма Даксхунд и Тауро Браун из Зеленого Города),
поэтому я часто ей говорю: Жозефина Тауровна,
зачем ты нассала в прихожей, и как это всё называется?
… Если честно, все смерти, чужие болезни, проводы
меня уже сильно достали — я чувствую себя исчервлённым.
Поэтому я собираюсь жить с Жозефиной Тауровной, с Чуней Петровной
в зеленом заснеженном городе, медленном как снеготаянье.
А когда настоящая смерть, как ветер, за ней придет,
и на большую просушку возьмет — как маленькую игрушку:
глупое тельце её, прохладные длинные уши,
трусливое сердце и голый горячий живот —
тогда — я лягу спать (впервые не с тобой)
и вдруг приснится мне: пустынная дорога,
собачий лай и одинокий вой —
и хитрая большая морда бога,
как сенбернар, склонится надо мной. when I sit at work
at the computer,
and the dog is on her knees -
sometimes raise without looking at her front paws, cuddle,
I say to her, Thou fool, fool.
but now, not taking his eyes off the screen - automatically picked it up again,
pressed,
I say to her, Thou fool, fool -
then I looked:
and those of its tail, and at the level of ass (probably lying on the contrary)
and do not even piknet.
Hanging upside down.
That's how God will raise us
unclear what
I call her a bitch technuyu - the boy, the kitten,
probably, it is unpleasant, but it does not matter:
she is eleven years old, and I will - 48,
when I stay live, and the dog will die (one day).
But while you're still alive and you - the first in the life of heat,
I walk behind you with a white pillowcase - and everywhere in time, the underlying.
And by the way, the blood of a dog -
first small, like chaff,
and then - crushed grapes, dark red and thick.
... By the way, the horror in front of men
female Regulus, weakness - and all the blood of their affairs
It looks very funny: I wear it, poor bitch,
if downed swan wounded at Austerlitz ...
And she was hanging her head, looks me in the shoes,
false, stupid, black and somehow very confused.
- Well, - I say - a kitten? long handle
going? spoil me jeans, street, spotting me a poem -
that his idiotic iron sacrificial blood? -
Dog sighs heavily and I - surrendered.
Because I myself believe
it - his last love.
Well, the last love - because it is always so.
One day she was sleeping (three months with something old)
and suddenly howled, zatyavkala, as if catching up
St. Bernard heaven, huge, like a cloud.
And I think that that's - crumble into dust dog,
but will never be able to tell me what
was over there, in the sky - a fun quick jump
and then she began to howl in heaven chasing him.
But all that a man mutters, sees in dreams, sings -
All he then recounts - in the words adopted for use.
Since medieval nun was blinding One
in medieval shirt, not naked, like a plant.
Therefore, in the morning - today - your first fallen snow
and I said unto thee, boy, go for a walk.
But the boy's painful to look at all this white light.
And you ran after me. Black, like a comma.
- In fact, I call it Chuney, but it pachportu - Josephine
(Her parents - Lima Dakskhund and Tauro Brown of Green City)
so I often tell her, Josephine Taurovna,
Why have you peed in the hallway, and how all this is called?
... To be honest, all the death, other people's disease, wires
I have got much - I feel ischervlёnnym.
So I'm going to live with Josephine Taurovnoy with Chuney Petrovna
in a green snowy city, as the slow snowmelt.
And when the real death, like the wind, for it will come,
and a large dry take - like a small toy:
silly body her cool long ears,
cowardly heart and hot naked belly -
then - I go to bed (not for the first time with you)
and suddenly the dream to me, a deserted road,
dogs barking and howling lonely -
and most cunning face of God,
like St. Bernard, leaned over me. Смотрите также: | |
