All the world’s a stage,
And all the men and women merely players;
They have their exits and their entrances,
And one man in his time plays many parts,
His acts being seven ages. At first, the infant,
Mewling and puking in the nurse’s arms.
Then the whining schoolboy, with his satchel
And shining morning face, creeping like snail
Unwillingly to school. And then the lover,
Sighing like furnace, with a woeful ballad
Made to his mistress’ eyebrow. Then a soldier,
Full of strange oaths and bearded like the pard,
Jealous in honor, sudden and quick in quarrel,
Seeking the bubble reputation
Even in the cannon’s mouth. And then the justice,
In fair round belly with good capon lined,
With eyes severe and beard of formal cut,
Full of wise saws and modern instances;
And so he plays his part. The sixth age shifts
Into the lean and slippered pantaloon,
With spectacles on nose and pouch on side;
His youthful hose, well saved, a world too wide
For his shrunk shank, and his big manly voice,
Turning again toward childish treble, pipes
And whistles in his sound. Last scene of all,
That ends this strange eventful history,
Is second childishness and mere oblivion,
Sans teeth, sans eyes, sans taste, sans everything. Весь мир - сцена,
И все мужчины и женщины просто игроки;
У них есть свои выходы и свои входы,
И один человек в свое время играет много ролей,
Его действия - семь возрастов. Сначала младенец,
Мычание и рвота в руках медсестры.
Затем скулящий школьник с сумкой
И сияющее утреннее лицо, ползущее, как улитка
Неохотно в школу. А потом любовник,
Вздыхая, как печь, с горестной балладой
Сделано на брови его хозяйки. Тогда солдат,
Полный странных ругательств и бородатый, как пард,
Ревнивый в чести, внезапный и быстрый в ссоре,
В поисках репутации пузыря
Даже во рту пушки. А потом справедливость,
В красивом круглом животе с хорошей подкладкой каплуна,
С серьезными глазами и бородой формального покроя,
Полно мудрых пил и современных экземпляров;
Итак, он играет свою роль. Шестые возрастные сдвиги
В тощие брюки в туфлях,
С очками на носу и сумкой сбоку;
Его юный шланг, хорошо сохраненный, слишком широкий мир
За его усохшую голень и за его высокий мужественный голос,
Снова обращаясь к детским скрипачам, трубам
И свист в его звуке. Последняя сцена из всех,
На этом заканчивается эта странная, насыщенная событиями история,
Второе детство и забвение,
Без зубов, без глаз, без вкуса, без всего. | |
