Птицы ночью сходят с ума.
I bet they get high
on jasmine,
and sing
like Rihanna
melodies
undeniably
lacking the marrow,
but pleasant.
В спальне пахнет сиренью.
Ткань хлопает парусом
на океанском
ветру.
Девочка,
разуй
свои глазки,
сними с них шпильки,
пуш-ап
и тушь,
мы с тобою живем в раю.
И пальмы на набережной
кричат
об испанцах.
Пушках.
Завоеваниях,
Закатах фруктовых,
как жвачка со вкусом манго.
Экзотической дряни
не хочется, когда
хочется
вишен.
Но и вишни есть.
В любом виде.
Изобилие –
тяжкая вещь.
Ты спи
и не бойся,
я приучу фарфорово-кукольные
твои –
крохотные, как у японского
ювелира,
к изобилию большему,
чем на планетке
снится.
Я адски тахикардичен
и тих,
как птицы,
that get high
on jasmine,
hoping the pleasure.
“Twerk, Miley, Miley, Miley, twerk!” –
не идет
сирени
в четыре утра.
SomewhereinAmerica
drug lords
or Spanish lords
на кораблях
поскрипывающих,
пощелкивающих парусами
под свежесть тихоокеанскую
постигали
ван-гогскость времени,
и те, и другие
в черном с каменьями –
бархатно-черном
цвете,
и чтоб день – свеж,
распятие – бело
от серебра.
Серебра на пальцах
груди,
рукавах,
рукоятках
глоков.
Сеньора
de la Santa Muerte
всегда тиха
и спокойна,
как сердце шторма.
Разуй, девочка, глазки,
сними с них мягкость
моей кровати.
Вот -
сердце шторма.
В его фантастическом
штиле,
необъятнейшем штиле
солнца,
в изобилии.
Где быть еще изобилию,
как не на левом запястье
моем?
Я тахикардичен,
сеньора,
и то –
единственное,
за что просят прощения
в полдень ли,
полночь
в раю,
в комнатах белых –
“brand new,
I’ve just finished the building”
со звуком
“nuevos como el hijo
Jesus”
галеонов,
на которых задумчивые сеньоры
слегка безглазо
размышляли
о Пасхах и святцах,
голоде невероятном,
неутолимом
и о деревьях сухих,
призванных украшать пространство
для зрячих.
И размышляют
все еще,
теперь, правда,
слава Марии –
с глазами,
по утрам размышляют,
окуная пальцы в фонтан,
следя за колибри,
в калифорнийской жаре
виснущими
завистливо
над водой,
наблюдая за осмелевшими
до нахальства
от жажды колибри,
размышляют сеньоры
о неприличности
тахикардии,
пока девочки спят.
И пальмам,
в жаре одуревшим,
снятся испанцы
шестнадцатого –
исключительно
века.
Я выточу сердце
мое.
Я выточу сердце
о спокойствие северных вод -
так обещал когда-то.
Выточил
ли?
Девочка, выточил
ли?
Какая неаккуратность –
бросать расшипованные свои каблуки
на свой же пуш-ап,
вы б раздевались удачнее.
Впрочем,
когда раздеваются так…
И подруге скажите,
мне нравится
та возбуждающая
смешливо-невинность,
с которой she makes it
nasty,
пусть пляшет
на мне.
Именно этим
смущенным смешочком
на игрушечных локоточках
тверк завершая.
Девочкам отчего-то приятны
плейбойские зайцы
на сливках неспрессо,
мне – чтоб зелень
просвечивала под солнцем,
отдавая зеленью
мезозойской,
невообразимо дикой
с таким концентратом
в себе хлорофилла,
что зеленее нет.
И все это – под птиц и кофе,
под птиц едва отходящих в обед
от опьяненности ночи.
Да, зайка, я живу, как пишу.
«Страшно, с тобой так страшно, Jesus,
у тебя же не жизнь,
а oeuvre d’art».
Да, зайка, и только так –
правильно.
Только так,
остужая пальцы в фонтане,
думаешь – поздно вытачивать
сердце,
пора заменять
кусок бесполезной
плоти
на сердцевину шторма
с ее бесконечной
неповторимой
недвижимостью
солнца.
И штиля.
И моря.
Безвременьем,
ибо нет времени,
где изобилие,
где не в поте лица,
но в золоте
света
через листву.
В спокойствии сердца шторма уют
больший,
чем даже в спальнях моих
с видом на Sunset,
чем в колибри,
наконец, получившим доступ к фонтану,
чем…
смотри, девочка,
вот изобилие
на левом запястье моем.
Señora
de la Santa Muerte
всегда снисходительно
извинит
тахикардичность,
кофеином растекшись
по кровяным тельцам,
по тельцу
человеческому
кофеином
растекшись,
о, Дева,
заменяй плоть бесполезную
глазным яблоком
самого-самого
шторма.
Ибо во всех разновидностях
всех несчастливых райков
недалеких двуногих,
Сеньора,
твой я.
И пальмам кричать об испанцах,
пока колибри дрожать над фонтанами,
как галеоны вздрагивали
вдали от набережных
от невероятной,
неутолимой
жажды
до моря.
О, Дева,
зрячий или незрячий,
твой я.
Аминь.
