Я вздрагивал. Я загорался и гас.
Я трясся. Я сделал сейчас предложенье,-
Но поздно, я сдрейфил, и вот мне - отказ.
Как жаль ее слез! Я святого блаженней.
Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен
Вторично родившимся. Каждая малость
Жила и, не ставя меня ни во что,
B прощальном значеньи своем подымалась.
Плитняк раскалялся, и улицы лоб
Был смугл, и на небо глядел исподлобья
Булыжник, и ветер, как лодочник, греб
По лицам. И все это были подобья.
Но, как бы то ни было, я избегал
Их взглядов. Я не замечал их приветствий.
Я знать ничего не хотел из богатств.
Я вон вырывался, чтоб не разреветься.
Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,
Был невыносим мне. Он крался бок о бок
И думал: "Ребячья зазноба. За ним,
К несчастью, придется присматривать в оба".
"Шагни, и еще раз",- твердил мне инстинкт,
И вел меня мудро, как старый схоластик,
Чрез девственный, непроходимый тростник
Нагретых деревьев, сирени и страсти.
"Научишься шагом, а после хоть в бег",-
Твердил он, и новое солнце с зенита
Смотрело, как сызнова учат ходьбе
Туземца планеты на новой планиде.
Одних это все ослепляло. Другим -
Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.
Копались цыплята в кустах георгин,
Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.
Плыла черепица, и полдень смотрел,
Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге
Кто, громко свища, мастерил самострел,
Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.
Желтел, облака пожирая, песок.
Предгрозье играло бровями кустарника.
И небо спекалось, упав на кусок
Кровоостанавливающей арники.
В тот день всю тебя, от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Когда я упал пред тобой, охватив
Туман этот, лед этот, эту поверхность
(Как ты хороша!)- этот вихрь духоты -
О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тут жил Мартин Лютер. Там - братья Гримм.
Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.
И все это помнит и тянется к ним.
Все - живо. И все это тоже - подобья.
О, нити любви! Улови, перейми.
Но как ты громаден, обезьяний,
Когда над надмирными жизни дверьми,
Как равный, читаешь свое описанье!
Когда-то под рыцарским этим гнездом
Чума полыхала. А нынешний жуел -
Насупленный лязг и полет поездов
Из жарко, как ульи, курящихся дупел.
Нет, я не пойду туда завтра. Отказ -
Полнее прощанья. Bсе ясно. Мы квиты.
Да и оторвусь ли от газа, от касс,-
Что будет со мною, старинные плиты?
Повсюду портпледы разложит туман,
И в обе оконницы вставят по месяцу.
Тоска пассажиркой скользнет по томам
И с книжкою на оттоманке поместится.
Чего же я трушу? Bедь я, как грамматику,
Бессонницу знаю. Стрясется - спасут.
Рассудок? Но он - как луна для лунатика.
Мы в дружбе, но я не его сосуд.
Ведь ночи играть садятся в шахматы
Со мной на лунном паркетном полу,
Акацией пахнет, и окна распахнуты,
И страсть, как свидетель, седеет в углу.
И тополь - король. Я играю с бессонницей.
И ферзь - соловей. Я тянусь к соловью.
И ночь побеждает, фигуры сторонятся,
Я белое утро в лицо узнаю. I shuddered. I caught fire and went out.
I was shaking. I made a proposal now, -
But late, I drifted, and here I am - a refusal.
What a pity for her tears! I am a blessed saint.
I went to the square. I could be counted
Reborn Every little thing
Lived and without putting me in anything
In her farewell meaning she rose.
Limestone heated, and the streets forehead
He was dark and looked at the sky from below
Cobblestone and wind like a boatman rowing
By faces. And all these were similarities.
But be that as it may, I avoided
Their views. I did not notice their greetings.
I did not want to know anything from wealth.
I pulled out so as not to tear.
The instinct is natural, old sneak,
Was unbearable to me. He crept side by side
And I thought: "Childish chill. Behind him,
Unfortunately, you have to keep an eye on both. "
“Step forward, and again,” the instinct repeated to me,
And led me wisely, like an old scholastic,
Through the virgin, impassable reed
Heated trees, lilacs and passions.
“You’ll learn to step, and then at least to run,”
He maintained, and the new sun from its zenith
Watched how they taught walking again
Natives of the planet on a new plan.
Someone was blinded by this. To others -
By the darkness it seemed that the eye was even gouged out.
Digging chickens in the dahlia bushes,
Crickets and dragonflies ticked like clockwork.
The shingles swam and looked at noon
Not blinking, on the roof. And in Marburg
Who, loudly fistula, made a crossbow,
Who silently prepared for the Trinity Fair.
Yellowed, clouds devouring, sand.
The forehead played with the eyebrows of the bush.
And the sky was sintering, falling to a piece
Hemostatic arnica.
That day, all of you, from comb to toe,
Like a tragedian in a Shakespearean drama,
I carried with me and knew by heart,
Wandered around the city and rehearsed.
When I fell before you, embracing
This fog, this ice, this surface
(How good you are!) - this whirlwind of stuffiness -
What are you talking about? Come to your senses! Gone Rejected.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Here lived Martin Luther. There are the Brothers Grimm.
Clawed Roofs. The trees. Tombstones.
And all this remembers and reaches for them.
Everything is alive. And all this is likewise.
Oh, the threads of love! Catch it, catch it.
But how huge you are, monkeys,
When above the worldly doors of life,
As an equal, you read your description!
Once upon a knightly this nest
The plague blazed. And the current crane -
Farted clang and flight of trains
From hot as beehives, smoking smoked.
No, I won’t go there tomorrow. Failure -
Full farewell. Everything is clear. We're even.
And will I tear myself away from gas, from cash desks, -
What will happen to me, old plates?
Fog spreads the portlets everywhere
And in both windows will be inserted by month.
Longing passenger slides on the volumes
And with a book on the ottoman fits.
What am I torturing? I’m like a grammar,
I know insomnia. Shaking - save.
Reason? But he is like a moon for a sleepwalker.
We are friends, but I am not his vessel.
'Cause nights play chess
With me on the moon parquet floor
It smells like acacia and the windows are open
And passion, as a witness, turns gray in the corner.
And poplar is king. I play with insomnia.
And the queen is a nightingale. I reach for the nightingale.
And the night wins, the figures keep clear
I recognize a white morning in the face. | |
