И если вы спросите, как все было, откуда брало свои старты,
Где устье этой шумной и бурной реки,
То я вам отвечу; открою все эти чертовы карты:
Мы были молоды, а мысли наши легки.
Вы, наверное, конечно же, захотите знать, насколько там он был крутой,
Дарил ли кольца с бриллиантами, ну или тачки...
А я вам отвечу: он был совершенно простой,
И у него было сердце. А у меня - пуанты и белоснежная пачка.
У нас был просторнейший зал в конце старенькой улочки на окраине города, справа по тротуару,
Там чистейшие зеркала во всю длину стен, белые потолки, тусклый свет.
Это искусство, на самом деле, свалилось мне с неба, знаете, досталось даром;
Он говорил, балерины на свете прекраснее нет.
Он говорил, и замолкали разом все звуки в сущих и даже несущих мирах,
Только музыка оставалась с нами, пронзала нас острием Ахиллесова копья,
Он становился немного поодаль, и отражаясь во всех зеркалах,
Руки вскидывал вверх и говорил мне:
"Делай как я."
И мне было больше не о чем просить всемогущего Бога,
Не о чем просить его снизойти,
Лишь о том, чтобы моя дорога
Однажды стала частью его пути.
Он говорил, искусству нужно отдаться поперёк и вдоль,
Включал музыку громче. Она проходила сквозь тело,
Проникая в то бессознательное, до чего просто так вот дойти нельзя,
Я переполнялась. Выполняла божественный кабриоль.
Я наблюдала за ним, искала встречи глаз его в отраженье зеркал,
Он говорил мне: «Камбрэ.» И я изгибалась, немного скользя.
Говорил, что такую чудесную балерину он, кажется, только и ждал,
Что всю жизнь он меня искал.
И музыка заполняла собой все пространство зала, города,
И, кажется, всей моей бесконечной души.
И он повторяет: «Бризе. Алонже.»
Он статный, высокий; он гордый,
И он кричит мне: «Глубоко! Глубоко дыши!»
И я глубоко дышала, воздух жадно глотая ртом,
Как и потом, когда глубоко становилось жить,
Разделяя с ним ложе,
Как душу ему отдавая потом…
Наша любовь случилась самой прекрасной на свете,
Чистой, как вода в роднике,
Нежной, как руки матери перед сном;
Мы мечтали, какие у нас будут дети…
Я выбегала на улицу налегке,
Под старым бардовым зонтом,
И опоздать до смерти боялась, не успеть в назначенный час;
Мы любили так, как никогда и никто до нас.
И каждый раз я летела к нему ан лер,
Чтоб сказать ему, как он мной безгранично любим,
Что я жить без него уже никогда не смогу,
Что вся жизнь лишь была подготовкой ко встречи с ним,
Как глиссад –
Подготовка к большому прыжку.
И он ждал меня на пороге – разделял только маленький палисад;
Я кидалась к нему на шею, он хватал меня на руки,
Сонный, уютный и теплый, с запахом синей небесной вышины.
Я поливала его цветы; он готовил мне завтраки.
Жизнь, казалось, одна сплошная, длинная небылица,
Я в то лето совершенно разучилась думать, осознавать,
Все и всё перестали мне быть важны.
Он был мой Учитель, а я его Ученица.
Он учил меня двигаться, покоряться, дышать, кричать; все до конца отдавать.
Я учила его обладать.
Он считал: «Один, два, три, четыре…
Внимательней! Гранд батман.»
И душа моя становилась как будто шире,
И хотелось покориться его словам.
И хотелось, чтоб он шептал мне в ночи, под луной:
«Ты моя, я тебя никому не отдам,
Ты моя, и навек ты будешь со мной.»
Я была с ним навек. Мы прожили эту вечность.
Вечность, знаете, как и все на свете имеет срок,
Наша длилась на три дня дольше, чем длится лето;
Так решили, наверное, на небе где-то -
Он ушел. Он больше остаться не мог.
Он был нежен и легок, шаги его невесомы,
Пальцы длинны, волосы черны, как смоль, кудрявы,
Ресницы густы.
Мне в нём всё казалось таким знакомым,
Словно я давно уж бывала с ним рядом,
Словно у наших судеб один автор, одни листы.
Когда он умирал, я стояла рядом, у изголовья.
Он сжимал мою руку не то, что до боли – до онеменья,
Дышал тяжело, «любимая» мне хрипел.
А вы говорите, это бана And if you ask how everything was where my starts took,
Where the mouth of this noisy and stormy river,
Then I will answer you; I will reveal all these damn cards:
We were young, and our thoughts are easy.
You probably, of course, want to know how cool it was cool,
Daril Lee Rings with diamonds, well, or cars ...
And I will answer you: he was completely simple,
And he had a heart. And I have pointes and a snow-white bundle.
We had a sponsored hall in the late old street on the outskirts of the city, to the right of the sidewalk,
There are the purest mirrors in full length of the walls, white ceilings, dull light.
This art, in fact, fell away from the sky, you know, got a gift;
He spoke, the ballerina in the world is more beautiful.
He spoke, and shouted all the sounds in the courtesy and even supporting worlds,
Only music remained with us, pierced us by the edge of Achilles spears,
He became a bit indeed, and reflected in all mirrors,
Hands threw up and talked to me:
"Do as I do."
And I was no longer asking for the Almighty God,
Nothing to ask him to condense
Only about my road
One day she became part of his path.
He spoke, the art needs to be surrendered and along,
Included music louder. She passed through the body,
Penetrating into that unconscious, how easy it is so impossible to walk,
I am overfiled. Performed the divine cabris.
I watched him, looking for a meeting of his eyes into the reflection of the mirrors,
He told me: "Cambre." And I was bent, slightly gliding.
He said that he seemed to such a wonderful ballerina, just waited
That all my life he was looking for me.
And the music filled itself all the space hall, cities,
And, it seems, the whole of my endless soul.
And he repeats: "BRIVE. Allen. "
It is statist, high; he is proud
And he shouts me: "Deep! Deep breathe! "
And I breathed deeply, the air is greedy by mouth,
As and then, when deeply became living,
Dividing him beds
How the soul gives him then ...
Our love happened the most beautiful in the world,
Pure like water in spring
Gentle as mother's hands before bed;
We dreamed of what our children will be ...
I ran to the street light
Under the old bard umbrella,
And I was afraid to be late to death, do not have time at the appointed hour;
We loved like never anyone before us.
And every time I flew to him An Ler,
To tell him how he loves me infinitely,
That I can never live without him
That the whole life was only the preparation of meeting him
Like glissad -
Preparation for a big jump.
And he waited for me on the threshold - only a small parisade was separated;
I rushed to him on the neck, he grabbed me in his hands,
Sleepy, cozy and warm, with the smell of blue heavenly embroidered.
I watered his flowers; He prepared me breakfast.
Life seemed to be one solid, long noby
I am completely learned to think, aware,
Everything and all ceased to be important to me.
He was my teacher, and I am his student.
He taught me to move, subjugate, breathe, scream; Everything until the end to give.
I taught him to possess.
He believed: "One, two, three, four ...
Careless! Grand Batman. "
And my soul became as wider,
And I wanted to conquer his words.
And I wanted to whisper to me in the night, under the moon:
"You are mine, I will not give you anyone,
You are mine, and forever you will be with me. "
I was with him forever. We lived this eternity.
Eternity, you know, like everything in the world has a term,
Our lasted for three days longer than the summer lasts;
So decided, probably, in the sky somewhere -
He left. He could not stay anymore.
He was gentle and easy, the steps of His weightless,
Fingers are long, black hair, like a quirgin, curry,
Eyelashes thick.
It all seemed to me in him,
As if I have long been with him nearby,
As if our destinies are one author, some sheets.
When he died, I stood near, the headboard.
He squeezed my hand not that to pain - to numbness,
He breathed hard, "Favorite" I hoisted.
And you say it is a ban Смотрите также: | |
